Хуан Гомес-Хурадо - Красная королева

– Проблема в том, что он хочет донести на вас в Отдел внутренних расследований.

Джон аж побледнел. Ни один его коллега никогда, ни при каких обстоятельствах не угрожает другому доносом в Отдел внутренних расследований. Это ничем не примечательное здание на улице Сеа Бермудес, где обитают те, кто охотится на недобросовестных полицейских, – последнее место, которое ему хотелось бы посетить. Работающих там людей презирают и ненавидят остальные семьдесят тысяч сотрудников полиции по всей Испании. Но если кто-то и может внушить еще большее презрение, чем они, так это полицейский, доносящий на своего коллегу.

За долгие годы работы в полиции Джон с чем только не сталкивался, но только не с подобной угрозой. Черт возьми.

– Не может быть, он это не серьезно.

– Серьезнее некуда. У этого Парры есть власть и признание. И в его руках дело о похищении Карлы Ортис – это бомба замедленного действия.

– А со стороны он кажется таким скромняжкой.

– Я бы предпочел, чтобы поисками Ортис занялись вы, но теперь это невозможно. Ведь проект «Красная Королева» как бы сам по себе не существует. И сейчас дело Ортис в руках Парры и ОБПВ.

– Не думаю, что она спокойно это воспримет, – говорит Джон, кивая в сторону Антонии. Та по-прежнему сидит в фургоне и не сводит с них глаз.

– А почему, как вы думаете, я захотел поговорить с вами наедине? Она прекрасно знает, что именно я вам сейчас объясняю. – Ментор гасит сигарету и поворачивается к Антонии спиной. – Кстати, она и по губам умеет читать. Не знаю, достаточно ли мы от нее далеко, думаю, что да, но на всякий случай отвернитесь.

Джон подчиняется.

– У моего отца был пес, – продолжает Ментор. – Его звали Сэм – чудесный боксер. Добрый и милый. Какие-то друзья однажды подарили отцу хамон, и отец попросил меня отнести его к мяснику, чтобы тот извлек из него кости и нарезал ломтиками. Я как-то не подумал и, вернувшись, отставил кости на столешнице. Собака их стащила.

Невозмутимым жестом Ментор зажигает еще одну сигарету и продолжает:

– Почти три часа мы не могли зайти на кухню. Сэм стал совершенно бешеным, ярым собственником, ни за что не хотел отдавать кость и огрызался на всякого, кто к нему приближался. Пока полностью все не сожрал – не успокоился. А кто же станет приставать к зверю, сжимающему челюсти с давлением двести килограммов на квадратный сантиметр?

– Ваш отец решил его усыпить?

– На следующий день. Он велел мне самому отвести Сэма к ветеринару. Ты лопухнулся, сам теперь и расхлебывай , сказал он тогда. Отец был не слишком-то деликатным человеком. Я плакал всю дорогу до ветеринара. А собака была чертовски довольна. Несмотря на жуткую диарею.

Джон задумчиво кивает. Он уже понимает, к чему ведет Ментор.

– Я оставлю Антонию в стороне от дела Карлы Ортис.

– Нет, вы этого не сделаете. Вы просто не сможете это сделать, так же как я не смог убедить Сэма отпустить кость от хамона.

– Значит, вам придется ее усыпить.

– Она ни за что не разомкнет челюсти и не уступит, но ведь она может грызть и другую кость. С Ортис все, но вы оба можете продолжать расследовать дело Альваро Труэбы. Оба пути в конечном итоге ведут к одной цели. Просто держите ее в стороне от Парры и его людей, договорились?

Было же время, когда профессия журналиста что-то значила.

Бруно Лехаррета любит иногда говорить подобные фразы. Например, когда появляется стажер, который настолько глуп, что готов благоговеть перед шестидесятитрехлетним репортером, провозгласившим сам себя живой легендой редакции Эль Коррео де Бильбао . Эти его жилеты, черные футболки, кольца (даже на большом пальце), джинсы и сапоги; его морщины и черные, собранные в хвост волосы (он красит их, не желая мириться с возрастом) – таков образ Бруно, который всегда был гуру старого мира для безбородых восторженных юнцов, впервые входящих в здание редакции.

Правда, сегодня таких уже не осталось. Сегодня все уважают только ютуберов, и для всех важно лишь число подписчиков в «Твиттере» и «Инстаграме» да количество просмотров статьи. «Десять вещей, которые ты должен знать о [Вставьте имя какой-нибудь мертвой знаменитости]». И дальше идут десять страниц текста, чтобы ты все нажимал, нажимал и газета все увеличивала количество просмотров и продолжала петь рекламщикам свою старую песню. Мы интересны людям, нас все еще читают. Подайте милостыню!

Так было не всегда, вспоминает он, кладя ноги на стол. Он может так делать, потому что в редакции пока никого нет: на работу теперь так рано не приходят. Если вообще приходят с этой модой на удаленку. Только он один по-прежнему тут, да ему и делать-то больше нечего. Десять утра. Когда он был молод, в это время редакторы уже стучали по клавишам как сумасшедшие, сотрудники архива искали фотографии, фотографы сновали туда-сюда по редакции, клали бобины фотопленки в пневматические трубы. Эпоха бумаги. Восьмидесятые, девяностые. Лучшее время. Время лучших.

Тогда работать журналистом было обалденно. Тебя звали полицейские, звали политики, ты был там, где что-то происходило. В трудные годы военного конфликта он едва всюду успевал. Бруно представляет, как бы сегодня освещали в стиле миллениалов новости той поры: «Хочешь узнать, сколько человек убила последняя бомба ЭТА [22] Баскская организация сепаратистов (1959–2018 гг.). ? Ответ тебя удивит!»

Сегодня газеты никому не интересны. А в газетах никому не интересно читать о происшествиях. Все происшествия свалили на страницы газет и отставили в сторону, как ненужную китайскую вазу или бывшего председателя правительства. Нет, новости о происшествиях не интересны никому. Что сегодня интересно, так это хлесткое замечание Переса-Реверте [23] Современный испанский писатель и журналист. какому-нибудь политику. Ну или если какая-нибудь женщина станет жертвой гендерного насилия, это тоже привлечет немного внимания.

Но только лишь потому, что сегодня пошла мода на обвинения в подобных преступлениях. Раньше мы бы о таком даже на двадцать седьмой странице заметку не написали. А преступлений было столько же или даже больше.

Газете хотелось бы, чтобы Бруно Лехаррета из нее ушел. Но Бруно Лехаррета уходить вовсе не желает, и он так прямо газете и заявил.

«Мне больше нечем заняться», – сказал он.

«Тебе наверняка хотелось бы посвящать больше времени себе, наслаждаться досугом на пенсии», – вежливо ответили ему. (У Бруно контракт прежнего образца, заключенный еще до рабских времен.)

«Если я уйду сейчас, у меня будет совсем жалкая пенсия, – сказал он. – Так что выплачивайте мне тогда компенсацию».

Газета ничего не выплатила, потому что выплачивать пришлось бы шестизначную сумму. Так что он продолжает получать свои три тысячи евро в месяц, самую высокую зарплату после директорской, чтобы, откровенно говоря, штаны просиживать. Остается лишь ждать и смотреть, который из динозавров умрет первым: печатная журналистика или Бруно Лехаррета. Бруно практически не пьет, совсем не курит и уж тем более не ходит по женщинам – для этого он слишком любит и уважает свою жену. Нет у него и детей, которые могли бы спровоцировать инфаркт или язву. Так что вероятность того, что он пересидит печатную журналистику, пятьдесят на пятьдесят.