Патриция Хайсмит - Те, кто уходят (litres)

Он подошел к окну и выглянул наружу. Прекрасный вид над крышами нескольких домов в направлении Гранд-канала, в надвигающихся сумерках посверкивают огни – судовые и на берегу. А жар, поднимающийся от радиатора под окном прямо в лицо Коулману, придавал ему ощущение безопасности и уверенности. Он знал, что люди по всей Венеции жмутся к печкам или обветренными руками выполняют работы по дому, а то и под открытым небом, а несколько художников наверняка растирают руки возле дровяных печей (упрямые кретины, этих печей из красного кирпича в Италии предостаточно), чтобы потом вернуться к своим полотнам. А он жил в великолепных теплых апартаментах и с красивой женщиной, делившей с ним это тепло. Коулман понимал и признавался самому себе и мог бы признаться любому, кто спросил бы у него об этом, что он не испытывал ни малейших угрызений совести, беря деньги у женщин вроде Инес. В отличие от чудака Антонио. Антонио считал, что иждивенчество – честная игра; если умеешь, играй и бери сколько можешь, но он слегка стеснялся этого. Коулман – ничуть.

И никаких угрызений совести насчет Рея Гаррета – вот о чем еще подумал Коулман, покачиваясь на теплых ногах и попыхивая сигарой. Рей Гаррет был его, Коулмана, ставкой в честной игре. Если его уличат – плохо, не повезло, но Коулман считал, что игра того стоит, поскольку ему было плевать: пусть его судят за убийство. По крайней мере, он будет знать, что Гаррет мертв. А Гаррет заслужил смерть. Если бы не Гаррет, не его трусливая натура, не его судьба выходца из американского высшего класса, то Пегги была бы теперь жива.

Коулман подошел к висящему на спинке стула пиджаку, в кармане которого лежала фотография Пегги, но удержался. Он уже доставал сегодня ее фотографию. В последнее время у него выработалась привычка смотреть на нее не реже двух раз в день в течение нескольких минут. Но он уже изучил все светотени на снимке, который являл ему плоский бестелесный образ, называемый Пегги, он мог рассматривать эту фотографию мысленно, и в пятницу он поступил именно так, отпраздновав тем самым гибель Гаррета. Он по-прежнему считал его мертвым. По здравом рассуждении Гаррет никак не мог быть живым. Еще несколько дней – и его тело выловят. И точка. Может, даже завтра.

Потом ему пришло в голову, что Инес может догадаться о причине, удерживающей его в Венеции, – о его желании без всяких промедлений получить информацию о том, жив Рей или нет. От этой мысли Коулману стало немного не по себе, он словно позволил Инес слишком глубоко проникнуть в его потаенные мысли. Инес всегда защищала Рея. Говорила о необходимости проявлять справедливость в такой ситуации, но вся ее справедливость сводилась к защите Рея. Если Инес узнает, что он убил Рея, ей это не понравится, она, возможно, распрощается с ним. С другой стороны (и Коулман, конечно, и раньше думал об этом), если тело Гаррета всплывет где-то, то кто сможет определить, столкнули ли его в воду, или он по собственной воле бросился в канал с какой-нибудь набережной? Молодой человек совершает самоубийство спустя несколько недель после смерти жены, практически новобрачной. Такие вещи случаются.

Но Коулман напомнил себе, что ему безразличны мысли или поступки Инес. Или ее возможные показания, хотя он не думал, что она что-нибудь скажет полиции. Никто не сумеет доказать, что он убил Рея, ведь никто этого не видел.

Перед мысленным взором Коулмана на миг возникло воспоминание о драке между ним, тогда шестнадцатилетним, и его отцом. Коулман победил. Они сделали по два удара каждый, удары отца были сильнее, но верх одержал Коулман. Драка произошла из-за спора, куда поступать Коулману – в архитектурную школу или в технический колледж. Отец Коулмана был архитектором невысокого полета, строил бунгало для среднего класса в Винсеннесе, штат Индиана, и он хотел, чтобы сын пошел по его стопам и преуспел в профессии. Коулмана же всегда больше интересовала всякая техника и изобретательство. Проблема возникла, когда ему стукнуло шестнадцать, потому что в это время нужно было выбрать между разными школами. Коулман заупрямился и победил, и тот случай, как с удовольствием вспоминал он теперь, стал поворотным в отношении к нему его матери. С того дня мать стала уважать его, относиться к нему как к мужчине. Коулман гордился не тем, что поколотил старика-отца, а тем, что сумел постоять за себя. После того случая он отстоял свое право встречаться с некой девушкой по имени Эстелла, которую его отец считал «дешевкой». Отец не разрешал ему брать машину, когда он отправлялся на свидание с Эстеллой, а потом вообще запретил ездить. Как-то вечером Коулман просто сел в машину, вывел ее из гаража не быстро, но уверенно и поехал прямо на отца, который стоял на дороге, вытянув руки в стороны. Отцу пришлось отойти в сторону, и он со злости шарахнул кулаком по крыше. Но после этого никаких споров о машине больше не возникало.

Коулман никогда не задумывался о своей склонности к насилию, но, вероятно, она у него была, если сравнивать с другими. Он спрашивал себя, что случилось с пятью или шестью парнями, с которыми он общался в технической школе. Может быть, они тоже были чуть более склонны к насилию, чем большинство других. Коулман потерял связь с ними за последние пятнадцать лет, когда стал заниматься живописью. Но когда им всем было около двадцати, они скопом запугали старика-сторожа в колледже. Коулман помнил, что его приятель Денис один раз стукнул сторожа по ребрам, и с этим ударом они почувствовали себя свободными. Старик охранял заднюю дверь в спальном корпусе, он сидел перед ней на улице или в коридоре, в зависимости от погоды. Компания Коулмана не знала препятствий при желании выйти в город около полуночи. Они просто требовали, чтобы сторож отпирал дверь. Старик всегда подчинялся. И ни разу не заложил их декану, боясь еще одного удара.

Потом, вспомнил Коулман, был еще один случай, близкий к насилию. Он улыбнулся, даже хохотнул. Некто Квентин Дойл из Чикаго, заигрывавший с женой Коулмана Луизой, пытался завязать с ней роман. Коулман просто купил пистолет и как-то вечером невзначай показал его Дойлу. Больше тот ни разу не подошел к Луизе. Как же легко это давалось, весело подумал Коулман. Он не стрелял из пистолета, он получил на него официальное разрешение, и стоило ему продемонстрировать оружие, как это возымело удивительный эффект.

Коулман открыл ящик в гардеробе и из-под груды носовых платков (новеньких, подаренных ему Инес) вытащил шарф Пегги. Посмотрел на дверь, прислушался, потом развернул шарф и поднес к свету, отчего тот ярко засверкал всеми цветами. Коулман вообразил этот шарф на гладкой стройной шее Пегги, на ее голове, когда на Мальорке дуют ветра. Он представил ее грациозную походку, даже голос ее услышал, когда посмотрел на рисунок вещицы в стиле флорентийского ар-нуво. Черная краска на шарфе усиливала драматичность, но для Коулмана являла символ смерти. В любом случае шарф был для него неразрывно связан с Пегги. Коулман поднес его к губам и поцеловал. Вот только запаха на нем не осталось. Коулман выстирал его один раз, поздно ночью в четверг, по возвращении с Лидо, чтобы уничтожить прикосновение Рея. Он повесил его на крючок в шкафу своей комнаты. Шарф был неглаженый, но хотя бы чистый. Он быстро сложил его, стоя спиной к двери, и вернул на прежнее место.