Тесс Герритсен - Игра с огнем (сборник)

Кто-то зажег свечу, и в ее тусклом свете они увидели щедрые подарки, просыпавшиеся из мешков. Буханки хлеба. Куски сыра, завернутые в газеты. Матерчатый мешок с вареной картошкой.

– Покормите сначала детей! – взмолилась женщина. – Детей!

Но люди уже хватали еду, торопясь завладеть хоть чем-то, прежде чем все исчезнет. Яблоки пропадали в карманах. Две женщины вцепились друг в дружку, борясь за кусок сыра. Мужчина засунул в рот картофелину и проглотил, пока никто не отобрал.

Марко нырнул в эту куча-мала и секунду спустя появился с половиной буханки хлеба – все, что ему удалось добыть для семьи. Они собрались в кучку, и Марко разделил добычу на пять равных кусочков. Хлеб был твердый, как подошва, испеченный минимум день назад, но Лоренцо он показался нежнее самого свежего печенья. Он наслаждался каждым кусочком, закрывал глаза от удовольствия, когда дрожжевая сладость растекалась на языке. Лоренцо вспоминал хлеб, какой ему доводилось есть в жизни, как бездумно он его поглощал, даже не чувствуя вкуса; ведь хлеб – он вроде воздуха, ты его принимаешь как нечто само собой разумеющееся, бесплатное приложение к еде.

Он слизывал последние крошки с ладони, когда увидел, что отец не прикоснулся к хлебу, а только смотрит на него, держа кусок в руке.

– Папа, поешь.

– Я не голоден.

– Не может быть! Ты не ел два дня!

– Не хочу. – Отец протянул хлеб Лоренцо. – На. Это тебе, Пии и Марко.

– Папа, не дури, – сказал Марко. – Тебе нужно поесть.

Бруно отрицательно покачал головой:

– Я виноват. Я во всем виноват. Почему я не слушал умных людей? Не слушал тебя, Марко, и профессора Бальбони. Нужно было уехать из Италии много месяцев назад. Упрямый старый дурак – вот кто я!

Хлеб выпал из его рук, а отец уронил лицо в ладони, подался вперед. Тело его сотрясали рыдания. Лоренцо никогда прежде не видел, чтобы отец плакал. Неужели сломленный человек перед ним и в самом деле его папа, который всегда утверждал, будто знает, что нужно его семье? Который упорно не закрывал свою скрипичную мастерскую, работал шесть дней в неделю, хотя клиентов почти не осталось? Какое мужество требовалось Бруно, чтобы пять лет скрывать сомнения, нести в полной мере бремя ответственности за каждое решение, плохое или хорошее. И вот к чему привели его решения. Сломленный отец совершенно потряс Лоренцо – он не знал ни что ему говорить, ни что делать.

Но мама знала. Нежными руками она обняла мужа и притянула его лицо к своему плечу.

– Нет-нет, Бруно, ты ни в чем не виноват, – пробормотала она. – Я не могла бросить папу. Я тоже не хотела уезжать, значит это и моя вина. Мы вместе сделали выбор.

– И теперь вместе страдаем.

– Это когда-нибудь закончится. И вообще, неужели трудовой лагерь так ужасен? Я не боюсь работы. И знаю, ты тоже не боишься. Ты всю жизнь много работал. Важно то, что мы вместе, ведь правда? – Она разгладила редеющие пряди его волос и поцеловала в затылок. – Правда?

Лоренцо не помнил, когда родители в последний раз на его глазах целовались или обнимались. Дома они казались отдельными планетами, двигались по своим орбитам, сближались, но никогда не соприкасались. Он не мог себе представить, что они горят желанием друг к другу, как горел он желанием к Лауре, но вот сейчас перед ним они обнимались, как любовники. Знал ли он своих родителей?

– Папа, поешь, пожалуйста, – взмолилась Пия и вложила кусок хлеба в руку Бруно.

Бруно уставился на хлеб так, будто никогда не видел его прежде и не знал, что с ним делать. А когда все же начал есть, то без всякого удовольствия, словно исполняя долг и делая это, только чтобы угодить семье.

– Ну вот. – Его жена улыбнулась. – Все будет хорошо.

– Да.

Бруно глубоко вздохнул и сел прямо, глава семьи снова взял бразды правления в свои руки:

– Все будет хорошо.

На рассвете третьего дня двери распахнулись.

Лоренцо разбудил тяжелый топот ботинок по полу. Он поднялся на ноги, глядя на заполнявших помещение людей в форме со знаками различия фашистской Guardia Nazionale Repubblicana.

Заглушая детские вопли, прозвучал громкий голос:

– Внимание! Тишина!

Офицер не перешагнул порога – он обращался к ним от двери, словно воздух в комнате был нечист и он не хотел загрязнять свои легкие.

Пия сунула ладонь в руку Лоренцо. Ее трясло.

– Статья седьмая Веронского манифеста объявляет вас враждебными элементами, – сообщил офицер. – Согласно изданному первого декабря полицейскому приказу номер пять, вы будете отправлены в лагерь для интернированных. Министерство милосердно исключило из списка подлежащих интернированию престарелых и тяжелобольных, но все вы признаны трудоспособными и годными к транспортировке.

– Значит, дедушке ничто не угрожает? – спросила Пия. – Они не заберут его из дома инвалидов?

– Ш-ш-ш. – Лоренцо остерегающе сжал ее ладошку. – Не привлекай их внимания.

– Вас ждет поезд, – сказал офицер. – После погрузки каждый из вас получит разрешение написать по одному письму. Я предлагаю сообщить друзьям или соседям, что с вами все в порядке и они могут не волноваться. Заверяю вас, письма будут доставлены адресатам. А теперь собирайте ваши вещи. Берите только то, что сможете донести до станции.

– Ну видишь? – прошептала Бруно жена. – Они даже разрешают нам отправить письма. И папу оставляют в доме инвалидов. Я ему напишу, чтобы он о нас не беспокоился. А ты должен написать профессору Бальбони. Скажешь ему, он нас напрасно пугал, у нас все в порядке.

Семей было много, много и малолетних детей, а потому процессия двигалась медленно. Евреи плелись мимо знакомых витрин, по тому самому мостику, по которому бессчетное количество раз ходил Лоренцо. Зеваки смотрели на них в боязливом молчании, словно на парад призраков. Среди них он увидел соседскую девочку Изабеллу. Она помахала ему, но отец ухватил и опустил ее руку. Когда Лоренцо проходил мимо, этот человек не смог посмотреть ему в глаза – устремил взгляд в брусчатку мостовой, словно опасался, встретившись с ним глазами, тоже превратиться в обреченного.

Молчаливая колонна пересекла площадь, на которой в любой другой день раздавался бы смех, слышался бы гул разговоров, возгласы женщин, окликающих своих детей. Но сегодня здесь стоял другой звук – шаркающих ног, множества ног, двигающихся в усталой колонне. А те, кто видел это шествие, не осмеливались выразить протест.

Разорвавший тишину одинокий голос прозвучал тем более пугающе:

– Лоренцо! Я здесь!

Сначала он увидел только отблеск солнца на светлых волосах и толпу, расступающуюся перед ней. А Лаура протискивалась с криком:

– Пропустите меня! Мне нужно пройти!

И вдруг она оказалась перед ним, обняла его, прижалась губами к его губам. И он ощутил вкус соли и слез.