Луиджи Лунари - «Трое на качелях» и другие пьесы

* * *

Мгновение спустя после ухода «Альдо», по лестнице тихо спускается «Отец Альдо».

«Отец Альдо».Спит.

«Мать Альдо».Он ждал тебя весь день.

«Отец Альдо».Мне очень жаль. Я не мог прийти раньше.

«Мать Альдо».Ты голоден?.. Есть немного хлеба и молока… порошкового.

«Отец Альдо».Дай то, что есть.

«Мать Альдо» (ставя на стол еду). Знаешь, о чем я иногда мечтаю? Что было бы здорово заснуть и проснуться лет через сто.

«Отец Альдо» (с улыбкой). Я тоже не возражал бы. Проснуться лет так через сто и обнаружить, что не только война закончилась, а фашизм сдох и похоронен, но и что в мире наступила справедливость: согласие, закон, свобода, равенство, все проблемы решены, все отрегулировано. Было бы неплохо! Но я бы чувствовал себя дезертиром! Если все мы заснем на сто лет, кто останется здесь работать, бороться за то, чтобы это свершилось? Наше время есть данность, любовь моя, и в нем мы должны жить.

«Мать Альдо». Лишь бы за это не пришлось платить нашему бедному мальчику!

«Отец Альдо».Я постараюсь быть ему поближе.

«Мать Альдо» (качает головой, с печальной улыбкой). Ты все время говоришь так. Сегодня перед сном он опять вспомнил о Франции и Испании. Сказал, что мы на целых два года оставили его одного и он уже думал, что мы никогда не вернемся…

«Отец Альдо».Но мы же вернулись.

«Мать Альдо».Да, но он считал, что мы его бросили…

«Отец Альдо». Да, лучись так, его жизнь сложилась бы иначе. Хуже или лучше, не известно… Знаешь, я даже не хочу думать, какой бы она стала, «если бы». И без того довольно трудно растить его в таком мире, как этот, не будучи обязанным думать, каким он стал, если бы его не было!

Он постарался придать этой фразе комизма, чтобы снять напряжение, но «Мать Альдо» лишь чуть заметно улыбнулась, то ли по привычке, то ли из вежливости.

«Мать Альдо».Твой обычные профессорские остроты, какими ты пользуешься, когда ты не желаешь о чем-то говорить. (После долгой паузы, с неожиданной силой и болью). Скажи мне только одно… если, конечно, можешь… как долго еще мы должны жить так?

«Отец Альдо».Может быть, всю жизнь.

«Мать Альдо» (вздыхает). В таком случае, нам остается только мужаться и продолжать жить.

Пауза.

* * *

Розмэри. Больше ничего не съешь?

Альдо. Нет, спасибо.

Розмэри. А знаешь, я в детстве тоже притворялась спящей и слушала то, о чем говорили мои родители…

Альдо. Что-то мне не верится, что в вашем доме все спали в одной комнате.

Розмэри. Нет, конечно, но иногда они забывали, что я лежу в их спальне. Или разговаривали, не замечая моего присутствия. Или думали, что я их не

понимаю… Я это тебе рассказываю, потому что мне нравится вспоминать это. Только, когда я захочу, я остановлюсь, ладно?

Альдо. Ладно.

Розмэри. И ты не будешь настаивать на том, чтобы я продолжала.

Альдо. Не буду.

Розмэри. Мы жили в огромном доме на берегу моря… у нас всегда были огромные дома. Даже, когда меня отправили в клинику, у меня был отдельный от других дом, двухэтажный, посреди парка, и в нем никого, кроме меня. Не считая обслуги: сиделки, гардеробщицы, повара, хотя я в них совсем не нуждалась. Но так уж был устроен мой отец: он не потерпел бы, чтобы его дети – даже такой ребенок, как я… вычеркнутая им из его жизни – были, как все остальные. Я не должна была покидала этот дом. Я имела в своем распоряжении все, чего бы я не захотела, даже если я ничего не хотела и ни в чем не нуждалась. Если мне чего и не хватало в первое время, так это моих братьев и их друзей… их игр, их шуток и забав в бассейне, на теннисном корте, за обеденным столом, на прогулках. Но и их у меня пропало желание видеть, как только мне сделали операцию…

Альдо. Операцию?

Розмэри. Я сказала: операцию?

Альдо. Так мне послышалось…

Розмэри. Неправда! Это ты сказал: операция. Ты специально это сделал!

Альдо. Извини.

Розмэри. Мне у меня пропало желание, что-нибудь еще тебе рассказывать… О чем я говорила?

Альдо. О доме, в котором прошло твое детство.

Розмэри. Да. Там, где он располагался, всегда было солнечно. Я не помню, чтобы мне когда-нибудь было холодно, чтобы меня запирали в комнате. Мой отец всегда был дома, ему не надо было ходить на работу: мы были очень богаты. Как-то раз отец сказал, что когда он был молодым, он поставил перед собой задачу: оставить своим детям по миллиону долларов каждому. У него было девять детей.

Альдо. И что, у него получилось?

Розмэри. Более чем. Но ему и этого было мало. Он захотел, чтобы его дети стали первыми во всем, не только в учебе или спорте. Первыми в жизни. Я сам не стал, говорил он, но если у меня не получилось, получится у моего сына.

Альдо. Он имел в виду Джо?

Розмэри. Да, его так назвали в честь отца. Джо. Джо-юниор.

Альдо. Джо-юниор… звучит, словно его продолжение. Это тот, что погиб на войне?

Розмэри. Он. Когда пришло извести о его гибели, мой отец не произнес ни слова. Не знаю, был ли он этим потрясен, даже если внутри он и заливался слезами. Не могу сказать, потому что он молчал. Молчал долго, затем сказал: теперь дело за тобой, Джон. Это был его второй сын. Джон станет президентом Соединенных Штатов, сказал отец.

Альдо. И его тоже убили.

Розмэри (вспыхнув). Я тебе этого не говорила!

Альдо. Дорогая, об этом сказала история. Тебе не было нужды говорить мне это. К тому же, ты мне намекнула на это, недавно. Забыла, как потом расплакалась…

Розмэри. Прекрати!.. Да, Джона тоже убили. Я так гордилась им. Он был немного моложе меня… высокий, красивый, сильный, как мой отец, как все в семье… исключая меня.

Альдо. Я помню тот момент, когда услышал о его смерти. Думаю, радио и телестанции во всем мире прервали передачи и показали, как все произошло… машина медленно едет по улице, его голова, отброшенная ударом назад, жена обнимает его, и ускоряющая ход машина. Потом госпиталь, она в платье, забрызганном кровью… И ты не поверишь, но первое, о чем я подумал: ты смотри, совсем, как с моим отцом! Моего отца ведь тоже пытались застрелить. Это случилось вскоре после того, как мы вернулись в Италию. Война, наконец, закончилась, кончился московский холод и страхи и однажды в него стреляли. Он не умер, его спасли. Но когда я услышал по телевизору, что убили президента Соединенных Штатов, я подумал: как же так, почему его решили убить? Одно дело – мой отец, нищий, боролся за переустройство мира, за идеалы справедливости и просидел полжизни в тюрьме за эти идеалы. А этого-то за что? Он был богат, имел все, что можно себе позволить, и ничего не собирался менять в том мироустройстве, в каком он жил. Почему же его убили? А может это мир сошел с ума? Этот вопрос долго не давал мне покоя.