Бернард Шоу - Пигмалион. Кандида. Смуглая леди сонетов (сборник)

Дайте-ка мне то кресло, Юджин! (Показывает на кресло.)

Он молча приносит кресло, преисполненный какого-то холодного мужества, ставит его около Морелла, чуть-чуть позади. Она садится. Он идет к стулу для посетителей и садится на него, все такой же спокойный и непроницаемый. Когда все уселись, она начинает говорить, и ее ровный, трезвый, мягкий голос действует на них успокаивающе.

Вы помните, что вы мне рассказывали о себе, Юджин? Как никто не заботился о вас, с тех пор как умерла ваша старушка няня, как ваши умные, блистающие в свете сестры и преуспевающие братья были любимцами ваших родителей, каким несчастным чувствовали вы себя в Итоне, как ваш отец лишил вас средств, чтобы добиться вашего возвращения в Оксфорд, как вам приходилось жить без утешения, без радости, без всякого прибежища, одиноким, нелюбимым, непонятым, бедный мальчик?

Марчбэнкс (уверенный в благородстве выпавшего ему жребия). У меня были мои книги. У меня была природа. И, наконец, я встретил вас.

Кандида. Ну, не стоит сейчас говорить об этом. Теперь я хочу, чтобы вы посмотрели на этого другого мальчика – на моего мальчика, избалованного с колыбели. Мы два раза в месяц ездим навещать его родителей. Вам бы не мешало как-нибудь поехать с нами, Юджин, и полюбоваться на фотографии этого героя семьи. Джеймс-бэби – самый замечательный из всех бэби! Джеймс, получающий свою первую школьную награду в зрелом возрасте восьми лет! Джеймс в величии своих одиннадцати лет! Джеймс в своей первой сюртучной паре! Джеймс во всевозможных славных обстоятельствах своей жизни! Вы знаете, какой он сильный, – я надеюсь, он не наставил вам синяков? – какой он умный, какой удачливый! (С возрастающей серьезностью.) Спросите мать Джеймса и его трех сестер, чего им стоило избавить Джеймса от труда заниматься чем бы то ни было, кроме того, чтобы быть сильным, умным и счастливым! Спросите меня, чего это стоит – быть Джеймсу матерью, тремя его сестрами, и женой, и матерью его детей – всем сразу! Спросите Просси и Марию, сколько хлопот в доме, даже когда у нас нет гостей, которые помогают крошить лук. Спросите лавочников, которые не прочь испортить Джеймсу настроение и его прекрасные проповеди, кто их выставляет вон! Когда нужно отдать деньги – отдает он, а когда нужно в них отказать – отказываю я. Я создала для него крепость покоя, снисхождения, любви и вечно стою на часах, оберегая его от мелких будничных забот. Я сделала его здесь хозяином, а он даже и не знает этого и минуту тому назад не мог сказать вам, как это случилось. (С нежной иронией.) А когда ему пришло в голову, что я могу уйти от него с вами, единственная его мысль была: что станется со мной? И чтобы я осталась, он предложил мне (наклоняется и ласково гладит Морелла по голове при каждой фразе) свою силу для моей защиты, свои способности для моего существования, свое положение для моего достоинства, свое… (Запинаясь.) Ах, я спутала все твои прекрасные фразы, разрушила их ритм, правда, милый? (Нежно прижимается щекой к его щеке.)

Морелл (потрясенный, опускается на колени около кресла Кандиды и обнимает ее с юношеским порывом). Все это правда. Каждое слово. То, что я есть, – это ты сделала из меня трудами рук своих и любовью твоего сердца. Ты – моя жена, моя мать и мои сестры. Ты для меня соединение всех забот любви.

Кандида (в его объятиях, улыбаясь, Юджину). А могу я для вас быть матерью и сестрами, Юджин?

Марчбэнкс (вскакивая, с яростным жестом отвращения). Нет! Никогда! Прочь, прочь отсюда! Ночь, поглоти меня!

Кандида (быстро поднимается и удерживает его). Но куда же вы сейчас пойдете, Юджин?

Марчбэнкс (чувствуется, что теперь это уже говорит мужчина, а не мальчик). Я знаю свой час – и он пробил. Я не могу медлить с тем, что мне суждено свершить.

Морелл (встревоженный, поднимается с колен). Кандида, как бы он чего-нибудь не выкинул!

Кандида (спокойно, улыбаясь Юджину). Бояться нечего! Он научился жить без счастья.

Марчбэнкс. Я больше не хочу счастья. Жизнь благороднее этого. Священник Джеймс! Я отдаю вам свое счастье обеими руками, – я люблю вас, потому что вы сумели наполнить сердце женщины, которую я любил. Прощайте! (Направляется к двери.)

Кандида. Еще одно, последнее слово.

Он останавливается, не оборачиваясь.

(Подходит к нему.) Сколько вам лет, Юджин?

Марчбэнкс. Я сейчас стар, как мир. Сегодня утром мне было восемнадцать.

Кандида. Восемнадцать! Можете вы сочинить для меня маленький стишок из двух фраз, которые я вам сейчас скажу? И пообещайте мне повторять их про себя всякий раз, когда вы будете вспоминать обо мне.

Марчбэнкс (не двигаясь). Хорошо.

Кандида. Когда мне будет тридцать – ей будет сорок пять. Когда мне будет шестьдесят – ей будет семьдесят пять.

Марчбэнкс (поворачиваясь к ней). Через сто лет нам будет поровну. Но у меня в сердце есть тайна получше этой. А теперь пустите. Ночь заждалась меня.

Кандида. Прощайте . (Берет его лицо обеими руками, когда он, угадав ее намерение, преклоняет колена, целует его в лоб; затем он исчезает в темноте. Она поворачивается к Мореллу, протягивая ему руки.) Ах, Джеймс!

Они обнимаются, но они не знают тайны, которую унес с собой поэт.

Объясню-ка я, пожалуй, почему в этой piece d’occasion [5] , сочиненной для спектакля, идущего в фонд проекта Национального театра, задуманного для увековечения памяти Шекспира, я отождествил Смуглую леди с мистрис Мэри Фитон. Прежде всего, разрешите заметить, я вовсе не утверждаю, будто Смуглая леди и есть Мэри Фитон. Когда благополучно закончилось дело в пользу Мэри (или против нее, если вы соблаговолите принять в соображение, что Смуглая леди была ничуть не лучше, чем ей и полагалось быть), на свет выплыл портрет Мэри, где она предстала вовсе не смуглой, а светловолосой леди. Это решает вопрос, если только портрет подлинный (в чем у меня нет причин сомневаться) и если волосы у дамы не выкрашены (в чем уверенности уже меньше). Шекспир в своих сонетах немилосердно напирал на смуглоту дамы, так как в его время черные волосы были так же не в моде, как рыжие в начале правления королевы Виктории. Любой оттенок светлее цвета воронова крыла губителен для сильнейшей претендентки на титул Смуглой леди.

Поэтому, если только я не сумею доказать, что сонеты Шекспира вынудили Мэри Фитон в негодовании выкрасить волосы и наложить на лицо белила, мне лучше отказаться от всяких попыток выдать мою пьесу за историческую. Недавнее предположение мистера Ачесона, что Смуглая леди совсем не фрейлина, а содержательница таверны в Оксфорде и мать поэта Давенанта, я поддержал бы с большой охотой, имей я желание прослыть современным. Почему же я в таком случае представил Смуглую леди как Мэри Фитон?