Бернард Шоу - Пигмалион. Кандида. Смуглая леди сонетов (сборник)

Фрэнк Харрис написал пьесу задолго до меня. Я читал ее в рукописи до того, как обсуждался вопрос о Шекспировском мемориальном театре. И если что-то в моей пьесе, кроме фитоновской концепции (а она принадлежит Тайлеру), совпадает с чем-то в пьесе мистера Харриса, так это «что-то» заимствовал у него я, а не он у меня. Да и вообще все это не важно, так как пьеса моя – короткая безделка и к тому же полна заведомо невозможных вещей, тогда как у мистера Харриса пьеса солидная и по размерам, и по замыслу, и по качеству. Но сама их природа исключает их сходство: Фрэнк видит Шекспира сломленным, печальным, невероятно сентиментальным, я же убежден, что он был очень похож на меня. Более того, родись я не в 1856 году, а в 1556-м, я пристрастился бы к белому стиху и показал бы Шекспиру, что такое настоящий конкурент, – я бы загонял его больше, чем все елизаветинцы, вместе взятые. При всем при том успех книги Фрэнка Харриса о Шекспире доставил мне истинное удовольствие.

Для тех, кому знаком литературный мир Лондона, в неоспоримом приговоре в пользу этой книги был сильный привкус едкой насмешки. В критической литературе существует одна награда, конкурс на которую всегда открыт, одна голубая лента, которая означает высший критический ранг. Чтобы получить эту награду, вы должны написать лучшую книгу вашего времени о Шекспире. Все без изъятия сознают, что для этого нужна некая высокая утонченность, безупречный вкус, корректность, верно найденные тон и манера, а также большие академические заслуги вкупе с обязательной ученой степенью и литературной репутацией.

Поэтому на тех, кто притязает на эти качества, взирают с благосклонностью и ожиданием, что вот-вот они совершат великий подвиг. Итак, если есть на свете человек, который является полной противоположностью образа, составленного из вышеописанных качеств, человек, само существование которого оскорбляет этот идеальный образ, взор которого принижает, зычный голос осуждает, пренебрежительная манера оттесняет всякую благопристойность, всякий такт, вежливость, достоинство, всякий милый обычай мирной атмосферы взаимного восхищения, в какой только и может произрастать подлинное понимание Шекспира, – если есть такой человек, то это Фрэнк Харрис. Вот кто безмерно одарен широчайшим диапазоном сочувствия и понимания – от разнузданности пирата до самой робкой нежности чувствительнейшей поэзии, кто создан для того, чтобы быть всеобщим союзником, но из гордой прихоти встает на сторону противников любого, кто увенчан славой или притязает на нее. Для архиепископа он атеист, для атеиста – католик и мистик, для империалиста бисмарковского толка – Анахарсис Клоотс, для Анахарсиса Клоотса – Вашингтон, для миссис Прауди – Дон Жуан, для Аспазии – Джон Нокс; короче говоря, для каждого он скорее необходимое дополнение, чем антитеза, и в то же время антагонист, а не собрат. Однако все это при одном условии, что оскорбляемые им – люди респектабельные. Софья Перовская, погибшая на эшафоте за то, что разнесла на куски Александра II, вероятно, могла бы повторить гамлетовские слова:

но Фрэнк Харрис, написав свою Соню, уберег ее от несправедливости, поместив среди святых. Он совлек с чикагских анархистов дурную славу и показал, что по сравнению с убившим их капитализмом они герои и мученики. Сделал он это с неслыханной убедительностью. В его изложении история их неизбежно и непреодолимо вытесняет все вульгарные и подлые, недальновидные и недоброжелательные версии. Точный реализм и неулыбчивая, обдуманная, твердая прямота – вот что придает удивительное достоинство работе автора, который взял себе в обычай следовать неукротимому побуждению пинать общепринятое понятие достоинства при каждом удобном случае.

Фрэнк Харрис – кто угодно, только не юморист, и, судя по всему, не от недостатка ума, а оттого, что чувство презрения пересиливает в нем чувство юмора. Никому еще не приходило в голову упрекать мильтоновского Люцифера за то, что он не видит комической стороны своего падения; так, никто из читавших мистера Харриса не захочет облегчить его книгу главами, написанными рукой Артемуса Уорда. Однако Харрис знает толк в юморе и цену ему. Он был одним из немногих писателей, высоко оценивших Оскара Уайльда, хотя и не был в рядах его ревностных поборников, до тех пор, пока мир не покинул Оскара в его позоре. Я как-то присутствовал при одной занятной встрече этих двоих: Харрис накануне слушания дела Уайльда против Куинсберри предсказывал Уайльду с потрясающей точностью все, что сразу и случилось с ним, и советовал покинуть страну. Это было первое предсказание на моей памяти, которое сбылось. Уайльд, не заблуждавшийся, впрочем, относительно того, какую он сделал глупость, поддавшись на уговоры и затеяв бескорыстный судебный процесс, не рассчитал силы общественной мести, которую на себя обрушил, и вообразил, что сможет смягчить удар, если издатель «Сэтердей ревью» (тогдашняя должность мистера Харриса) объявит, по его просьбе, роман «Дориан Грей» высоконравственным (каковым он и является). Когда Харрис предсказал Уайльду, что́ его ожидает, тот провозгласил Харриса малодушным другом, предавшим его в беде, и в гневе покинул комнату. Повышенная способность к жалости помешала Харрису почувствовать или проявить обиду. А вскоре события доказали Уайльду, как безрассудно было следовать советам и возбуждать судебное дело и как верно Харрис оценил ситуацию.

Та же способность к жалости движет Харрисом в его работе над Шекспиром, которого, как я уже сказал, он жалеет, и даже слишком. Но о том, что юмор ему не чужд, свидетельствует не только то, что он оценил Уайльда, но и то, что в группе авторов, прославивших период его руководства «Сэтердей ревью» (хвалить их мне не мешает тот факт, что к ним принадлежал и я сам), каждый на свой лад был юмористом.

А теперь вернемся к Шекспиру. Хотя мистер Харрис вслед за Тайлером отождествил Смуглую леди с Мэри Фитон, а графа Пембрука с адресатом других сонетов и человеком, пользовавшимся успехом у любовницы Шекспира, он, как это ему свойственно, отказывается следовать Тайлеру только в одном пункте. Но вот убей меня бог, если я помню – шла ли речь об одной из догадок, высказанных Тайлером в печати, или только о той, по поводу которой тот советовался со мной, как он обычно делал, когда встречал неясные строки в сонетах.

Догадка состоит в том, что уговаривать Пембрука жениться побудила Шекспира «Пембрука мать, Сидни сестра», и в этом кроется объяснение того, почему в ранних сонетах с такой неестественной настойчивостью мистера У. Г. понуждают к супружеству. По-моему, это одна из самых блестящих гипотез Тайлера, потому что уговоры в сонетах действительно необъяснимы. Объяснить их можно лишь тем, что Шекспир написал их в угоду кому-то, кому хотел угодить и кто проявлял материнское участие в Пембруке. Гипотеза Харриса соблазнительна и еще одним. Самой очаровательной из шекспировских немолодых героинь, да, по существу, и всех шекспировских женщин вообще, старых и молодых, является графиня Русильонская в пьесе «Все хорошо, что хорошо кончается». По сравнению с остальными героинями Шекспира в ней так сильно чувствуется индивидуальность, что здесь явно присутствует портретное сходство. Мистер Харрис утверждает, что все приятные старые дамы у Шекспира списаны с его возлюбленной матери, но я лично не нахожу никаких указаний на то, что мать у Шекспира была такая уж приятная или что он так уж ее любил. Поверить не могу, чтобы она, как утверждает мистер Харрис, была олицетворением непомерной материнской гордости, какой была – по Плутарху – мать Кориолана. С таким же успехом она могла и не простить сыну того, что он «пошел в комедианты, которые представляют всякие непотребства», и опозорил Арденов. Как бы там ни было, а в качестве возможного прообраза графини Русильонской я предпочитаю тот, о котором Джонсон писал: