Бернард Шоу - Пигмалион. Кандида. Смуглая леди сонетов (сборник)

Следовательно, если уж Джонсон почувствовал необходимость разубедить современников в своей до нелепости преувеличенной оценке Шекспира, то, надо полагать, было немало людей, поклонявшихся Шекспиру так же, как нынче американские дамы поклоняются Падеревскому, и доводивших бардопоклонничество уже при жизни поэта до такого уровня, что более трезвым его поклонникам грозила опасность прослыть глупцами.

Я обращаю внимание мистера Харриса на следующее: исключая идолопоклонство и, как возможный результат, уверенность Шекспира в том, что публика все от него стерпит, он исключает и более правдоподобное объяснение недостатков такой пьесы, как «Тимон Афинский», – куда более правдоподобное, чем его гипотеза, будто страсть Шекспира к Смуглой леди «разъедала и терзала гордую плоть и довела его до помешательства и нервного срыва». В «Тимоне» интеллектуальное банкротство налицо: Шекспир слишком часто пытался строить пьесы на дешевом пессимизме, который перерастал в безысходность при сопоставлении подлинной человеческой натуры с отвлеченной моралью, подлинного правосудия и администрирования с абстрактной законностью и тому подобное. Но представление Шекспира о том, что все люди (если подходить к ним с тем же нравственным мерилом, какое они прикладывают к другому человеку и с помощью которого оправдывают наказания, применяемые к другому) – дураки и мерзавцы, представление это восходит не к периоду неприятностей со Смуглой леди; Шекспир, судя по всему, с ним родился. Если в «Комедии ошибок» и в пьесе «Сон в летнюю ночь» персонажи не так легко идут на предательство и убийство, как Лаэрт, да и сам Гамлет (не говоря уже о целой процессии головорезов, проходящей через поздние драмы), то это, разумеется, не оттого, что они больше чтят закон или религию. Из всех пьес Шекспира только в одной есть место, где стыд выступает как свойство человеческого характера, а именно сцена, где стыдится Гамлет, притом не какого-то своего поступка, а связи его матери с дядей. Сцена эта абсолютно неестественна: сын осыпает упреками мать, да и вообще способен обсуждать со своей матерью такую тему – это еще омерзительнее, чем даже сами ее отношения с братом покойного мужа.

И вот здесь-то Шекспир в кои веки обнаруживает свою религиозность: Гамлет, испытывающий муки стыда, объявляет, что поведение его матери «делает пустым набором слов обряды церкви». Не будь этих строк, мы бы и впрямь могли вообразить, что представление Шекспира о религии исчерпывалось радостным чувством, возникающим в воскресное утро на природе, что так прекрасно описывает Орландо в «Как вам это понравится». Я говорю «и впрямь», ибо все-таки Изабелла в «Мере за меру» обладает религиозным обаянием, несмотря на условно-театральную предпосылку, что женская религиозность означает фанатически суровое целомудрие. Однако большей частью Шекспир проводит различие между своими героями и злодеями скорее на основании того, как они поступают, а не того, что собой представляют. Дон Хуан в «Много шума» – настоящий злонамеренный злодей, но такой унылый тупица, что на роль главного действующего лица непригоден; когда же мы доходим до таких крупных злодеев, как Макбет, выясняется, что они, как подтверждает и мистер Харрис, тождественны героям: Макбет – тот же Гамлет, только совершающий неуместные убийства и любящий вступать в рукопашные схватки. А Гамлет, который и не помышляет извиняться за три совершенных им убийства, вечно извиняется за то, что еще не совершил четвертого, и, в конце концов, к великому своему удивлению, обнаруживает, что ему не хочется его совершать.

Право, я склонен заподозрить, что, когда Шейлок задает вопрос:

он выражает естественные и уместные чувства, свойственные роду человеческому, как его понимает Шекспир, а вовсе не мстительные чувства театрального еврея.

Ввиду перечисленного неосторожно было бы выдавать пессимизм Шекспира за доказательство отчаяния, в которое он впал после того, как Смуглая леди разбила ему сердце. Неукротимая веселость гения дает возможность его сердцу выносить всю тягость людских несчастий не дрогнув. У него всегда наготове смех, чтобы отомстить за слезы удрученности. В строках, которые мистер Харрис приводит лишь для того, чтобы объявить, что он их не понимает, и осудить как нехарактерные, Ричард III, пожалев себя:

тут же добавляет с усмешкой:

Позвольте мне снова напомнить мистеру Харрису про Оскара Уайльда. Все мы страшились читать «De Profundis» [9] , нас тянуло заткнуть уши или бежать прочь, чтобы не слышать вопля разбитого, хотя отнюдь не кающегося сердца. Но мы напрасно растрачивали нашу жалость. «De Profundis» оказалось действительно бездной: Уайльд – слишком умелый драматург, чтобы упустить такой могучий эффект. Но бездна эта была выдающейся, de profundis in excelsis [10] . Между строк этой поэмы скрывалось больше смеха, чем в тысяче фарсов иных бесталанных авторов. Уайльд, подобно Ричарду и Шекспиру, не находил в самом себе жалости к себе. Ничто так безошибочно не отмечает прирожденного драматурга, как дар увидеть комическое в собственных невзгодах. Воздействие этого комизма почти сравнимо с воздействием пафоса, с которым человек заурядный возвещает о своих невзгодах. Убейте меня, если я усматриваю разбитое сердце в последних творениях Шекспира. «Чу! Жаворонка песнь звончей несется с высоты» – так не пишет человек сломленный; и еще: замечание Клотена, что, если на Имогену это не подействует, «значит, уши у нее с изъяном и, сколько ни пиликай конским волосом по бараньей кишке, – не поможет», не похоже на шутку человека опечаленного. Да разве не очевидно, что до последней минуты в Шекспире сохранялись неистребимое, божественное легкомыслие, неиссякаемая радость, насмехавшиеся над печалью? Подумайте, каково было бедной Смуглой леди противостоять этой невыносимой способности из всего извлекать мрачное веселье. Послушать мистера Харриса, так на долю Шекспира приходились все страдания, а на долю Смуглой леди – все жестокие поступки. Но почему бы ему хоть на миг не поставить себя на место Смуглой леди, как он успешно ставил себя на место Шекспира? Вообразите себе, с какими чувствами читает она сто тридцатый сонет!