Бернард Шоу - Пигмалион. Кандида. Смуглая леди сонетов (сборник)

Такой упор на шекспировскую саркастичность, на озорное упоение пессимизмом, на способность бурно радоваться тому, что разбивает сердца людей обыкновенных, я делаю не только оттого, что все это симптоматично для сгустка жизненной энергии, который мы называем гением, но и потому, что отсутствие иронии – единственный вопиющий недостаток в остальных отношениях удивительно глубокой книги мистера Харриса. К счастью, это упущение книгу не калечит, как, на мой взгляд, оно калечит героя пьесы, ибо из пьесы автор исключил себя, тогда как книгу он заполняет собой в полной мере, – язвительный, звучноголосый, с тем особым, несокрушимым стилем, который и есть человек.

Есть даже польза в том, что появилась книга о Шекспире, в которой оставлена без внимания шекспировская ирония. Я не говорю, что опущенную главу не следует вставить в следующее издание, – пробел слишком велик, читателю не по себе от трогательного образа пресмыкающегося червя на месте неуязвимого гиганта. Но, может быть, мистер Харрис иначе не сумел бы подобраться к своему герою. Ибо, в конце-то концов, в чем состоит секрет безнадежной неудачи академических бардопоклонников, не сумевших дать нам правдоподобного или хотя бы заслуживающего интерес Шекспира, и победы, легко достигнутой мистером Харрисом, давшим нам и того и другого Шекспира? Да просто мистер Харрис исходил из того, что имеет дело с человеком, а другие вообразили, будто пишут о Боге, вследствие чего они отмели все факты, все соображения традиции или интерпретации, которые бы указывали на человеческие недостатки их героя. В результате материала у них не хватает и им приходится начинать с оговорки, что о Шекспире известно очень мало. Тогда как на самом деле, имея в распоряжении пьесы и сонеты, мы знаем о Шекспире много больше, чем о Диккенсе и Теккерее. Сложность лишь в том, что мы намеренно утаиваем сведения, так как они доказывают, что Шекспир не только не был похож на бога, каким его представляют в Клэпеме, но даже (по той же мерке) на человека порядочного. Академический взгляд основывается на предпосылке, что Шекспир не позволял себе непристойностей, а значит, стихи про «бесстыжую Люси» не могли быть написаны им и аналогичные пассажи в пьесах – либо просто мазки в обрисовке характеров, либо актерская отсебятина. Этот идеальный Шекспир по своей чрезмерной благовоспитанности просто не мог напиться пьяным, поэтому традиционную версию о том, что смерть его была ускорена совместной попойкой с Джонсоном и Дрейтоном, следует отвергнуть, а раскаяние Кассио надо рассматривать как нечто наблюденное, а не пережитое. Мало того, пользуясь отвращением Гамлета к пьянству в Дании, Шекспира выдают за величайшего из трезвенников, превосходившего самообладанием Александра.

Надо сказать, эта система – сперва выдумать великого человека, а потом отбросить все данные, которые с выдуманным образом не согласуются, в результате чего приходится пускаться на нелепое утверждение, будто никаких материалов нет вообще (в то время как ваша мусорная корзина ломится от них), – система эта приводит к тому, что Шекспир оказывается с незаслуженно скверной репутацией. Конечно, не очень важно, написал он слова «бесстыжая Люси» или нет; совсем не важно, напивался ли он в компании с Джонсоном и Дрейтоном, когда кутил с ними ночь напролет, но зато сонеты поднимают щекотливый вопрос, который весьма немаловажен. И нежелание академических бардопоклонников обсуждать или даже мельком упоминать этот вопрос было равносильно молчаливому приговору Шекспиру. Мистер же Харрис обсуждает эту тему открыто и с легкостью убеждает нас в том, что Шекспир был человеком нормального сексуального склада, а никакая не жертва самого жестокого и злосчастного из капризов природы – каприза, подменяющего нормальный объект влечения неким другим. Замалчивание этой темы означает осуждение, а осуждение на современном этапе является всеобщим, хотя достаточно было мистеру Харрису бесстрашно взяться за вопрос, чтобы с этим нездоровым и очень неприятным современным обычаем было покончено.

Против людей знаменитых всегда выдвигаются какие-нибудь шаблонные обвинения. Во время моего детства каждого известного человека обвиняли в том, что он бьет свою жену. Позднее, по какой-то необъяснимой причине, их стали обвинять в психопатических отклонениях. Причем мода бывает обращена в прошлое. Имена Шекспира и Микеланджело приводятся в подтверждение того, что каждый гений первой величины был страдальцем. А в Англии и Германии имеются круги, где эти отклонения нелепым образом чтут как признак мученического ореола героических личностей.

И все это вопиющая чушь. К несчастью, в случае с Шекспиром пуризм, который не мешает передавать обвинение из уст в уста шепотом, не дает прокричать опровержение вслух. Но мистеру Харрису, обладателю зычного голоса, заткнуть рот не удается. Он с надлежащим презрением относится к глупости, возмутительным образом истолковывающей самые невинные и очевидные вещи. Например, пренебрежение Шекспира к «любовному ритуалу», предписывающему отдавать визиты, клясться, преподносить подарки, оказывать пустые знаки внимания, – то есть делать все то, чем люди талантливые заниматься не желают и чему люди обидчивые и бесталанные придают такое значение. Никакой читатель, если только на него не оказали влияния маньяки, во всем усматривающие психопатизм, не даст этим пассажам дурного истолкования. Но в целом лексика сонетов, посвященных Пембруку (или кем там был «мистер У. Г.»), на современный вкус, столь перегружена, что на поднятый вопрос вообще требуется дать развернутый ответ.

Мистер Харрис, не задумываясь, дает двойной ответ: во-первых, да, Шекспир в своем поведении по отношению к графьям был подхалимом; во-вторых, нормальность его сексуальных устремлений даже чересчур подтверждается его излишним пристрастием к нормальному влечению: в его творчестве это проявляется повсюду. Второй ответ вполне убедителен. В случае с Микеланджело, конечно, нельзя не признать, что если повесить его работы рядом с работами Тициана или Паоло Веронезе, то невольно бросится в глаза отсутствие у флорентийца той чувствительности к женской красоте, которая пронизывает картины венецианцев. Но, как показывает мистер Харрис (он, правда, не пользуется этим именно сопоставлением), Паоло Веронезе просто анахорет по сравнению с Шекспиром. Язык сонетов к Пембруку, каким бы он ни казался нам экстравагантным, просто язык светской любезности, к тому же, несомненно, преображенный словесной магией Шекспира и гиперболизированный (гиперболическим Шекспир всегда кажется людям не с таким живым, как у него, воображением), но в то же время его нельзя принять ни за что иное, кроме как за выражение дружбы – достаточно нежной и потому легко уязвимой, и мужской преданности – достаточно глубокой и потому ломающейся раз и навсегда. Но язык сонетов к Смуглой леди есть язык страсти – свидетельство тому их жестокость. Ничто не говорит о том, что Шекспир был способен хладнокровно совершить зло, но в своих обвинениях против любви он бывал злым, язвительным, даже безжалостным, не щадил ни себя, ни несчастную женщину, которая провинилась только тем, что привела великого человека к общему человеческому знаменателю.