Бернард Шоу - Пигмалион. Кандида. Смуглая леди сонетов (сборник)

Но о таком варианте Фрэнк и слышать не хотел, так как его идеальный Шекспир смахивал на моряка в мелодраме, а моряк в мелодраме непременно обожает мать. Я вовсе не собираюсь принижать подобных моряков – они символы человеколюбия. Но Шекспир-то не был символом, он был человеком и автором «Гамлета», а Гамлет не питал иллюзий относительно своей матери. В минуты душевной слабости мне иногда прямо-таки хотелось, чтобы они у него были.

По поводу спорного вопроса о положении Шекспира в обществе мистер Харрис замечает, что Шекспир «не воспользовался привилегией среднего сословия и не получил буржуазного воспитания». Я выскажу предположение, что Шекспир упустил эту сомнительную привилегию не потому, что помехой оказалось его чересчур низкое происхождение, а как раз потому, что он убедил себя в принадлежности к высшему классу. Пусть-ка мистер Харрис на миг окинет взором мир современной журналистики. Он увидит немало людей с теми же свойствами характера, которые, по его утверждению, делали незавидным общественное положение Шекспира, не получившего должного буржуазного воспитания. Шумные, грубые озорники и скандалисты, любящие уснащать свои статьи непристойными мальчишескими анекдотами, они отличные мастера в особого вида шантаже, который состоит в беспощадном поношении и очернительстве каждого писателя, чьи взгляды достаточно еретичны. Они пользуются тем, что такой писатель не может рискнуть обратиться с жалобой в предвзятый ортодоксальный суд присяжных, не боясь распроститься на пять лет со своим скудным доходом. В жестком и подлом поведении они видят лишь уморительно веселый розыгрыш, а ведь им нельзя отказать в подлинных литературных способностях, в преданности литературе и даже в наличии своеобразной совести художника. Однако вне этой категории, в среде, расположенной ниже по социальной лестнице, Харрис не найдет ни одной модели подобного типа, взирающей на среднее сословие не смиренно и с завистью, а нагло, свысока. Мистер Харрис и сам отмечает презрение Шекспира к торговцам и ремесленникам, его неисправимое пристрастие к непристойным шуткам. Мистер Харрис делает общественно полезную работу, сметая метлой привычный довод бардопоклонникуса невеждимуса (доказывающего, что грубость Шекспира в его эпоху была общепринятой нормой поведения) и метко указывая на одно-единственное имя – Спенсера, – которое само собой разоблачает эту клевету на елизаветинское благопристойное общество. Ничто решительно не мешало Шекспиру быть столь же пристойным, как Мор до него или Беньян после, и относиться к себе с таким же самоуважением, как Рали или Сидни, – не мешало ничто, кроме традиции его слоя, выходцы из которого, безусловно, могут добиться образования и государственной должности, если есть у них к тому склонность, но чья наглость, зубоскальство, распутство, непотребные шутки, долговые обязательства и шумное озорство беспрерывно оскорбляют чувства набожных, серьезных, трудолюбивых, платежеспособных буржуа. Никакой другой слой не бывал ослеплен настолько, чтобы считать, будто джентльменами родятся, а не становятся в результате очень сложного культурного процесса. Даже королей с самого раннего возраста обучают, натаскивают и муштруют, чтобы подготовить к их будущей роли. Но человек из родовитой семьи (каким, я убежден, считал себя Шекспир) ринется в общество, не научившись держать себя за столом, в политику – не взяв ни единого урока истории, в деловую сферу – не имея понятия о коммерции, и в армию – не получив представления о чести.

Когда желают доказать, что Шекспир происходил из трудовой семьи, обращают внимание на то, что он едва выводил свое имя. Почему же? А потому, что он «не воспользовался привилегией среднего сословия и не получил буржуазного воспитания». Сам Шекспир устами Гамлета сообщает нам, что джентльмены нарочно писали скверно, чтобы их не приняли за писцов. Но большинство из них писали (как водится и в наши дни) скверно оттого, что лучше не умели. Короче говоря, весь набор причуд Шекспира – порочность, презрение к торговцам и ремесленникам, убежденность, что остроумный разговор обязан состоять из непристойностей, подхалимство перед вышестоящими и высокомерное обращение с нижестоящими, фамильярные отношения со слугами, о чем можно судить не только по отношениям двух веронцев и их слуг, но и по той любви и уважению, какие внушал такой замечательный слуга, как Адам, – все это характерно для Итона и Харроу, но не для начальных закрытых или государственных коммерческих школ. Как и все, что мы знаем о Шекспире, это указывает на то, что он мнил семьи Шекспиров и Арденов благородными, а себя джентльменом в стесненных обстоятельствах из-за отцовского невезения в делах. Но ни одной минуты не считал себя выходцем из простонародья. В этом кроется объяснение и одновременно оправдание его снобизма. Он не был выскочкой, старающимся прикрыть свое низкое происхождение покупным гербом, – он был джентльменом, пожелавшим вернуть себе принадлежащее ему по праву положение, едва только заработал средства, чтобы поддерживать его.

Есть и еще одна вещь, над которой следовало бы поразмыслить мистеру Харрису. Он говорит, что «современники не очень уважали Шекспира». Он даже расценивает изречение Джонсона «мало знал латынь и еще меньше греческий» как насмешку, хотя это суждение, несомненно, взято из искреннего панегирика Шекспиру, написанного после его смерти и, безусловно, предназначенного для того, чтобы усилить впечатление громадности природного дарования Шекспира, подчеркнуть, что схоластическая образованность тут ни при чем. Вообще говоря, в каком-то смысле Харрис прав: Шекспира действительно мало ценили его современники, а если на то пошло, то и все последующие поколения тоже. Барочники на Риджент-канале что-то не распевают стихов Шекспира, как, по слухам, распевают гондольеры Венеции стихи Тассо (обычай этот по какой-то причине был отменен на время моего пребывания в Венеции; во всяком случае, при мне ни один гондольер этого не делал.). Шекспир не более популярный драматург, чем Роден – популярный скульптор или Рихард Штраус – популярный композитор. Но Шекспир был, разумеется, не такой простак, чтобы ожидать, что Томы, Дики и Гарри его эпохи будут интересоваться драматической поэзией, равно как Ньютон позднее не ожидал, что они будут интересоваться флюксиями [8] . И когда мы задумываемся – а может быть, Шекспиру не хватало той уверенности, какую все великие люди черпают у своих наиболее одаренных и восприимчивых современников, уверенности в том, что они великие, – то слова Бена Джонсона раз и навсегда кладут конец столь невероятным домыслам: «И я любил этого человека почти до идолопоклонства, как и другие». Отчего, во имя здравого смысла, сделал он оговорку «почти», если не было идолопоклонства, причем настолько чрезмерного, что оно раздражало самого Джонсона и он даже счел нужным отказаться от него? Джонсона-каменщика, вероятно, обижало, когда Шекспир говорил и писал о каменщиках как о существах низших. Наверное, ему казалось немножко несправедливым, что он, человек более образованный и, возможно, более храбрый и сильный физически, был не так уж удачлив и не так любим, как Шекспир. Но, несмотря на это, он восхвалял Шекспира со всем пылом отпущенного ему красноречия; более того, он не переставал любить его «почти до идолопоклонства».