Анри Лефевр - Производство пространства

Понятие «субъекта», наделенное на Западе исключительным преимуществом – Cogito , мыслящее Я (эмпирическое или трансцендентальное), – распадается, причем и на практике, и в теории. Тем не менее проблема «субъекта», поставленная философией, сохраняет основополагающее значение. Но какого «субъекта»? Равным образом отношения с «объектом» требуют некоей истины. Но с каким «объектом»? Объект, как и субъект, может нести идеологическую нагрузку (в виде знаков и значений). Помыслив субъект без объекта, чистое мыслящее «я» ( res cogitans ), и объект без субъекта (тело-машину, res extensa ), философия раз и навсегда разбила то, что стремилась определить. Западный Логос после Декарта тщетно пытался склеить осколки и смонтировать из них цельную композицию. Единство субъекта и объекта в «человеке» или в «сознании» пополнило и без того длинный список сущностей еще одной философской фикцией. Гегель был близок к успеху, однако после него вновь обозначился разрыв между осмыслением и переживанием – рубеж Логоса, предел философии как таковой. Теория произвольности знака, в свое время претендовавшая на безупречную научность, на квинтэссенцию чистого знания, лишь усилила этот раскол (между выражением и значением, между означающими и означаемыми, между ментальным и реальным и т. д.).

Западная философия предала тело; она внесла огромный вклад в великий процесс метафоризации, ведущий к отказу от тела; она отреклась от него. Живое тело, будучи одновременно «субъектом» и «объектом», не терпит разделения понятий, и философские понятия принадлежат к числу «знаков бестелесного». В царстве Логоса, в истинном пространстве ментальное и социальное разделились – подобно переживанию и осмыслению, субъекту и объекту. Попытки свести внешнее к внутреннему, социальное к ментальному при помощи изощренной топологии существовали всегда. И каждый раз кончались неудачей! В царстве визуального спациальность абстрактная и спациальность практическая глядели друг на друга издалека. Зато знание и власть заключили прочный, узаконенный союз в рамках государственного интереса, возведенного гегелевской философией в высший ранг. Субъективное желание и объективные репрезентации с почтением отнеслись к этому союзу и не затронули Логоса…

Сегодня тело прочно занимает место основания, фундамента – по ту сторону философии , дискурса и теории дискурса. Теоретическая мысль выводит рефлексию о субъекте и объекте за рамки прежних понятий, обращается к телу и пространству, к телу в пространстве, к телу как генератору (производителю) пространства. Она лежит по ту сторону дискурса – иными словами, учитывает в педагогике тела обширную область не-знания, заключенного в поэзии, музыке, танце, театре. Обширная сфера не-знания несет в себе вероятность познания. Опять-таки – по ту сторону философии, средоточия подмен и разграничений, носительницы метафизики и анафоризации. Смысл этого преодоления философии – в отказе от анафоризации, процесса, с помощью которого философ превращает тело в абстракции, в знаки бестелесности. Что такое метафилософия? Это сохранение философских понятий во всем их объеме, но со смещением целей: прежние «объекты» заменяются новыми. Это отказ от западной метафизики, от той линии мысли, которая ведет от Декарта к Гегелю, а от него к современности и вписывается в общество, сообразное государственному интересу, а также в определенное понимание и реальность пространства.

Стражами Царя-Логоса выступают Глаз (глаз Бога, глаз Отца, глаз Господина и Покровителя), воплощающий примат Визуальности, изображений и графики, а также Фаллическое начало (атрибут воина, героя), заложенное в абстрактном пространстве в качестве его главного свойства.

Статус времени применительно к такому пространству остается неопределенным и неясным. Временная протяженность присвоена религией и философией; тем самым время объявлено ментальной реальностью. При этом пространственная практика – практика подавляющего, репрессивного пространства – стремилась ограничить время временем производительного труда и в придачу отменить жизненные ритмы, определяя их через рационализированные, локализованные рабочие жесты (жесты разделенного труда).

От времени невозможно избавиться целиком и сразу, это очевидно. Не столь очевидно то, что избавление от него требует морфологических новаций, производства пространства. Это еще предстоит доказать, показав, что для подобного присвоения недостаточно использовать не по назначению существующие пространства (морфологии).

То, что многие принимают за строго определенный период, конец того или иного явления (капитализма, нищеты, истории, искусства и т. д.) или же за утверждение чего-то окончательного (равновесия, системы и пр.), может быть осмыслено только как переход . Не обязательно в марксовом смысле. Действительно, у Маркса мы также находим теорию «долгосрочного» перехода. Для него вся история – которую он в этом смысле иногда именует «предысторией» – является переходом от первобытного коммунизма к коммунизму развитому. Идея эта вытекает из гегелевского понятия диалектики и отрицания. Наш анализ также опирается на изучение глобального процесса и его негативных аспектов, соотнесенное с практикой. Прежде всего, для указанного перехода характерны противоречия: между (экономическим) ростом и (общественным) развитием, между социальным и политическим, между властью и познанием, между пространством абстрактным и пространством дифференциальным. В этом коротком списке отражена лишь часть противоречий, и расположены они не по степени важности; но уже он наглядно являет взору целый букет отравленных цветов, украшающих нашу эпоху. Чтобы дать ей определение, следует также показать, где ее начало и куда она движется, ее terminus a quo и terminus ad quem .

Начало ее в далеком прошлом: там, где изначально отсутствует труд, где природа творит без усилий, где она дарует, а не продает, где ее жестокость почти неотличима от щедрости, а удовольствие почти неотделимо от боли. В этом смысле формула «искусство подражает природе», пусть и карикатурная и ограниченная, верна – за исключением того, что в ней присутствует стремление отделить наслаждение от страдания и предложить одну лишь радость.

Конечная цель эпохи, по которой с трудом продвигается вперед современное общество, состоит в отмене труда; это цель труда, высший смысл накопления средств (технологий, знаний, машин). Достижение этой отдаленной цели сопряжено с угрозой катастроф, с горьким смакованием последних времен всего, что имело ценность и успех. Горький анализ конечности мира, вышедший на передний план после Гегеля и введенный в моду различными «новыми мыслителями», начиная с Валери, сводится к нескончаемому повторению: настал конец, время исчерпано, мир достиг предела.