Анри Лефевр - Производство пространства

В нашей книге вопрос ставится иначе: мы рассматриваем социальную практику как продолжение тела в процессе генезиса пространства во времени, а следовательно, в истории, которая также понимается как результат производства.

Следует ли в рамках этой истории отделять мужское начало от вирильности? Рим – царство мужских добродетелей и ценностей, ценностей воина и администратора. Удел Греции – вирильность: та, что постоянно бросает вызов врагам и состязается с друзьями, та, чей смысл и цель – достижение, победа, либо силой, либо хитростью; та, что превыше всего жаждет отличиться , но падает духом из-за мелких забот и своим непостоянством запутывает дело, когда требуется принять долгосрочное решение. Подобная вирильность, возведенная на космический уровень (боги), сохраняет отличительные черты мелких соперничающих групп.

Что касается вирильности и состязательности, то греки различали два применения эристики и агонистики: хорошее и дурное. При дурном применении борьба предполагает уничтожение соперника; при хорошем – возвеличение соперника и стремление его превзойти [117]. Дике, справедливость, разделяет эти аспекты испытания и недоверия, а Гибрис, гордыня, смешивает. Если применительно к Риму и римлянам следует разграничивать первоначальную intuitus и конечный habitus , то в отношении греков это разграничение не работает.

Порождающий образ греческого пространства – это пространство уже полностью сформированное и заселенное по справедливости; это удачное расположение очагов в каждом доме и в полисе: на тщательно выбранной, удобной возвышенности, освещенной солнцем, возле обильного источника. Греческий город с его пространственной и социальной иерархией включает в строго определенное пространство демы, аристократические роды, селения, группы ремесленников и торговцев, создавая из них единое целое – Полис. Это пространство является одновременно средством и целью, познанием и действием, природным и политическим; его населяют люди и монументы, собранные воедино центром: агорой. Храм, высящийся на вершине акрополя, завершает собой спацио-темпоральное пространство. Храм ничего не отображает. «Он просто стоит в долине, изрезанной оврагами и ущельями». Он располагает и объединяет вокруг себя и божества единство отношений, в котором происходят рождения и смерти, несчастья и благополучие, победы и поражения (Хайдеггер [118]). В нем нет ни чистой декоративности, ни чистой функциональности. Пространство, обтесанные камни, геометрическая форма и порядок всей громады неразделимы. Балки и плиты, опоры и колонны задают организацию пространства и распределение массы. Отсюда – необходимость ордеров и их важность. Колонны (дорические, ионические, коринфские) создают ордера, которые являются одновременно и частью общей конструкции, и частью декора. Здесь обретает место сам светозарный космос , подобный красивой шевелюре над благородным челом, не ведающий границы между добрым и прекрасным.

Различие было произведено . Не как таковое – осмысленное, представленное в виде репрезентации. Оно стало частью знания, цепочки высказываний, эпистемологического поля, связанного (или нет) с ядром знания, только в позднейший период, и то косвенно. Осознанное различие всегда редуцировано , уже потому, что оба его члена сравниваются в рамках одной мысли, одного интеллектуального акта. Даже когда этот акт предшествует действию, а практическое действие его реализует, различие оказывается привнесено .

Различие между Космосом и Миром порождается в ходе процесса, именуемого «историческим», причем каждый из двух рассматриваемых членов не ведает о другом или отрицает его. По прошествии значительного времени можно утверждать, что некий образ или понятие пространства обусловлены либо сверху, либо снизу – либо пропастью, либо вершиной, – и делать упор на то или иное направление, ту или иную ориентацию. Безусловно. Но каждый из образов, входящих в оппозицию, сложился сам по себе, а не в противовес другому, ради различия. Различие возникает стихийно: именно в этом состоит разница между различием произведенным и различием привнесенным , как правило редуцированным .

Каково же бытование абсолютного пространства? Фиктивное или реальное?

В такой формулировке ответ на вопрос невозможен. Подобная альтернатива приводит к бесконечному колебанию между двумя предложенными терминами. Фиктивно? Конечно! Как может «абсолютное» пространство обладать конкретным существованием? Реально? Конечно! Разве религиозное пространство в Греции или Риме не обладало политической «реальностью»?

Абсолютное пространство имеет лишь ментальное, а следовательно, «фиктивное» существование. Но оно имеет и существование социальное, обладает особой и мощной «реальностью». «Ментальное» «реализуется» в последовательности «социальных» действий, поскольку в Храме, Городе, монументах, дворцах вымысел превращается в реальность. Предложенная постановка вопроса не учитывает или отвергает существование таких произведений, одним своим присутствием преступающих и даже преодолевающих рамки позднейших стандартных категорий – оппозиции «реального» и «фиктивного». Фиктивен или реален храм со всем своим окружением? Реалист видит в нем только камни; метафизик – локус, посвященный божеству. Нет ли в нем чего-то иного?

Это абсолютное пространство никуда не исчезло. Быть может, оно сохранилось лишь в церквях и на кладбищах? Нет. Эго либо прячется в норе собственного «мира», либо взбирается на вершину Логоса. Его голос исходит из пещеры – нередко смрадной, но порой исполненной вдохновения. Пространство слова, фиктивное и реальное, всегда проникает в зазор между ними – в неуловимый промежуток между пространством тела и телами в пространстве (запретным). Кто говорит? И откуда? Ставший привычным вопрос скрывает в себе парадокс: абсолютное пространство, то есть пространство ментальное, проникнутое смертоносной абстракцией знаков, которая стремится выйти за собственные пределы (с помощью жестов, голоса, танца, музыки). Слова пребывают в пространстве – и вне его. Они говорят о пространстве, они вбирают его в себя. Дискурс о пространстве предполагает истину пространства, место которой не в самом пространстве, но в некоем локусе, воображаемом и одновременно реальном (то есть «сверхреальном») – и при этом конкретном – и при этом концептуальном!

Быть может, этот локус, изъятый из природы, но обладающий теми же природными свойствами, что и деревянные и каменные скульптуры, является также и локусом искусства?

В ходе длительного упадка Города-Государства-Империи, политически сильной, находящей опору в земле и в собственности на земельные владения, Город исчезает. Вилла, принадлежащая владельцу крупного поместья (латифундии), полностью утрачивает сакральные черты. Она служит воплощением упорядоченной и закрепленной законом спациальной практики скотоводческо-земледельческого пространства – частной собственности на землю. Тем самым она как единица материального производства соединяет в себе характерные общие черты римского общества (порядок, основанный на правовых принципах) с эстетическим вкусом (не особенно изобретательным, но изысканным) и удовольствиями жизни. Свидетельством тому – тексты классической эпохи: Цицерон, Плиний и т. д. Разнообразие пространства при законном преобладании частного, приватного начала сопровождается утратой греческого порядка, распадом единства форма – структура – функция, а также разрывом между декорированными частями здания и частями функциональными, между обработкой объемов и обработкой поверхностей, а значит, между строительством и композицией, архитектурой и городской реальностью. В этом смысле римская вилла (периода поздней империи и ее упадка) оказывается центром производства нового пространства, которому в Западной Европе суждено великое будущее. В ней – секрет устойчивости уходящего римского мира. Вилла не только породит многие наши села и города. В ней заложено понимание пространства, отличительные черты которого проявятся позднее: разъединение составных элементов и, как следствие, диверсификация практик; подчинение единообразному, но абстрактному принципу собственности; воплощение этого принципа в некоем пространстве, ибо жить по нему как таковому невозможно даже для собственника: он относится к праву, а значит, внеположен «переживанию» и стоит, так сказать, выше его.