Анри Лефевр - Производство пространства

Э. Панофский не доводит до конца свою мысль. «Визуальная логика» велит, чтобы все было выведено на поверхность. Все? Да, все, что было скрыто, все тайны мира. Даже демоны и пороки. Даже живая природа, растения, животные. Даже живые тела. Выйдя на свет, тела берут реванш; отныне знаки бестелесности [131]подчинены знакам тела, в том числе тела воскресшего Бога во плоти, Христа. Складывается новый союз «мира», явленного свету, с Логосом и Космосом. Это пробуждает интерес к греческой мысли, к Платону и Аристотелю. Воскресение плоти из отдаленного будущего переносится в центр существования: таков смысл многочисленных Страшных судов (которые при этом по-прежнему сеют ужас, свидетельствуют о смерти и о подземном мире). В тот момент, когда подземный мир выходит на поверхность, а земная поверхность возносится ввысь и, представая взору, занимает пространство, скульптура торжествует над криптической живописью. Отсюда – изобилие капителей, статуй на фасадах. Избавившись от тяжести, поверхности славят тело (пусть даже идея греха постоянно обращает мысли к тлену, к нечистому «миру»). Скульптура, как и во времена греков, становится первым из искусств, искусством-лидером. Живопись сохраняет значение лишь как искусство освещения (в витражах).

Ограничивать эту творческую мощь «архитектурной композицией», позволяющей «прочитать заново сам процесс развития мысли», то есть мысли в «Сумме теологии»: на удивление редукционистская схема! [132]Она имеет двойное преимущество: осовременивает богословскую схоластику и утверждает несостоятельность всего, что есть новаторского, подрывного, типичного в средневековой революции на Западе. Визуальная логика? Да, она выводит из мрака на свет. Но это относится не только к готической архитектуре, но и к городам, к политической деятельности, к поэзии и музыке, к мышлению. Роль Абеляра, его идеи и жизнь становятся понятны лишь в свете бунта тела, выходящего далеко за пределы «визуальной логики»: движимого ожиданием примирения между плотью и духом через вмешательство Третьего Лица – Святого Духа.

С чем же мы имеем дело? С производством – производством пространства. Не только идеального пространства идей, духовного локуса, но пространства социального и ментального. С проявлением. С расшифровкой предшествующего пространства. Мысль, философия выходят из глубин на поверхность, но расшифровке подвергается и сама жизнь, общество в целом – вместе с его пространством. Если мы, взяв за образец анализ текста [133], попытаемся определить генотип и фенотип пространства, то геноспациальность будет выводиться из проявления .

Подобное «производство» с его своеобразием и революционным масштабом, с невероятной (относительно) быстротой распространившееся из Иль-де-Франса по всему Западу, действительно ориентировано на «визуальность».

Свидетельством и достаточным доказательством тому служит важная роль фасада. Его высокая, тщательно отделанная и украшенная поверхность подчинена церковным заповедям: Закону, Вере, Священному Писанию. Живому обнаженному телу отводится на нем весьма скромное место: Ева, Адам. Если и есть женские тела, то они аскетичны, заклеймены. Фасад воздвигнут во имя величия. Он возглашает толпам, стекающимся к паперти, объединенное могущество Церкви, Короля, Города. Средневековые архитекторы прилагают немало усилий, стремясь сделать внешнее выражением внутреннего , однако фасад самим фактом своего существования разрушает их соответствие.

В XIII веке производство светлого и ясного пространства, его проявление еще не влекут за собой ни подчинения пространства письму [134], ни «зрелищности» [135]. Тем не менее формула Панофского – насколько она верна – указывает на наличие угрозы. Визуализация как часть определенной стратегии выходит на передний план и соединяется, с одной стороны, с абстракцией, геометрией, логикой, а с другой – с властью. Социальное пространство уже походит на тигель алхимика с его подозрительными ингредиентами и неожиданными результатами. Конечно, черта, разделяющая (нечетко) реализацию и реификацию, жизненную силу и ее отчуждение, пока не перейдена. Но переход намечен. Негативная, смертоносная магия знаков – та, что заставляет птицу неподвижно замереть на картине, та, что подражает смертельному выстрелу охотника, – берет верх. Иная магия – магия слова, магия символики, восстанавливающая жизнь вплоть до обители смерти (веяние духа, вещая птица, жест творца), – с усилением визуализации отступает в тень. Скульптура в трехмерном пространстве красноречивее живописи. Но она говорит все и сразу. Неоспоримо и неопровержимо.

В господстве вертикали, политической надменности башен, их феодальной сути уже проступают контуры союза Глаза и Фаллоса. Союза «бессознательного» и оттого еще более действенного.

Фаллос виден. Тогда как женский половой орган, образ мира, остается скрытым. Властный Фаллос, знак силы и плодородия, поднимается ввысь, открытый взору. В пространстве, где привилегии присваивает себе взгляд, фаллическое начало получит или будет производить особые права. Взгляд – это око Бога, Отца, Вождя. Пространство, где взгляд завладевает всем, что ему служит, будет пространством силы и насилия, власти, не ограниченной ничем, кроме собственных возможностей. Пространство триединого Бога и королей будет уже не пространством криптических знаков, но пространством писаний и истории. А значит, военного, то есть мужского, насилия [136].

Когда и как исчезают одновременно ненакапливаемое и неисторическое, иными словами, общество, пышно растрачивающее свои излишки (на празднества, монументы, помпезные войны)?

Теория накопления, начало которой положил Маркс, осталась незавершенной. Как стало возможным первичное накопление? Что оно предполагает – помимо способности инвестировать, а не копить и предаваться мотовству и соответствующего здравомыслия (Макс Вебер)?

Трудно представить себе денежные накопления в целях инвестиций и эффективные инвестиции без накопления знаний и технологий. Различные аспекты накопительного процесса неразделимы. Если в Средние века происходит рост производительных сил и производства (вначале сельскохозяйственного, что создало предпосылки для появления городов), значит, повсюду нашли распространение и применение новые технические приемы. Что подтверждается документально.

Нерешенный вопрос звучит так: «Во многих обществах, в частности в западной Античности, существовали определенные предпосылки для накопительного процесса: рыночная и денежная экономика, научная мысль и знания, города. Почему же процесс не начался уже тогда, почему – насколько вообще возможно установить его исторические истоки – он восходит к европейскому Средневековью? Каких условий не хватало прежде? Что ему мешало?» Теоретический анализ не дает сколько-нибудь удовлетворительного ответа. Рабовладение? Беспрерывные войны? Чрезмерные траты? Паразитизм правящих классов и даже римского плебса? Каждый из этих исторических «факторов» мог сыграть свою роль в блокировке или срыве этого процесса, но ни один не служит их объяснением. Или мы договоримся до того, что тогдашние духовные или политические власти в своей великой мудрости принимали меры, дабы ему воспрепятствовать? Согласно такой гипотезе, касты – жрецы, воины, политические вожди – должны были обладать поистине сверхчеловеческим умом.