Стивен Кинг - Дьюма-Ки

– У нее уже надуто-капризное лицо, на котором написано: я-хочу-быть-где-нибудь-еще, – продолжил Уайрман. – Даже интересно, так ли удивился ее отец, когда она сбежала с каким-то его менеджером. И не обрадовался ли он в глубине души ее побегу? – Он вновь скопировал выговор Криса Шэннингтона: – Убежа-ать в А-атла-анту с ма-альчиком в га-алстуке и светоза-ащитном козырьке, – и тут же заговорил обычным голосом. Похоже, Уайрмана действительно печалила смерть девочек, пусть и случилось это более восьмидесяти лет тому назад. – Она и ее новоиспеченный муж вернулись, но к тому времени оставалось только разыскивать тела.

Я коснулся пальцем сурового лица чернокожей няни.

– А это кто?

– Мельда или Тильда, а может, прости Господи, Гекуба, если послушать Криса Шэннингтона. Его отец знал ее имя, а Крис уже не помнит.

– Красивые браслеты.

Уайрман без особого интереса посмотрел на фотографию.

– Я тебе верю.

– Может, Джон Истлейк спал с ней, – предположил я. – Может, браслеты – маленький подарок.

– Quien sabe? Богатый вдовец, молодая женщина… такое случается.

Я постучал пальцем по корзинке для пикника, которую молодая чернокожая женщина держала обеими руками, словно корзина весила немало. Возникало ощущение, что там не только сандвичи… может, и целая курица, а еще – несколько бутылок пива для старого господина… чтобы утолить жажду после целого для, проведенного на воде и под водой.

– Какого цвета корзина? Темно-коричневая? Или красная?

Уайрман как-то странно на меня посмотрел.

– Фотография черно-белая, трудно сказать.

– Расскажи мне, как ураган привел к смерти девочек?

Он вновь открыл папку и протянул мне давнюю газетную заметку.

С сопровождающим ее фотоснимком.

– Из «Венис гондольер», номер от 28 марта 1927 года. Саму информацию я нашел в Сети. Джек Кантори позвонил в редакцию, уговорил кого-то сделать ксерокопию и прислать мне по факсу. Между прочим, Джек – просто чудо.

– Кто ж с этим спорит? – Я всмотрелся в фотоснимок. – Кто эти девочки? Нет… не говори. Слева от него – Мария. По правую руку – Ханна.

– Ставлю тебе пять с плюсом. Ханна – которая с грудью. В двадцать седьмом ей исполнилось четырнадцать.

Мы несколько секунд молча смотрели на факс. Распечатка файла, полученного по электронной почте, выглядела бы получше. Черные вертикальные полосы раздражали, некоторые буквы расплывались, но заголовок выглядел достаточно четким:

«ШТОРМ ОТКРЫВАЕТ СОКРОВИЩА НЫРЯЛЬЩИКУ-ЛЮБИТЕЛЮ». И на фотоснимке я мог многое разглядеть. Линия волос на лбу Джона поднялась выше. В качестве компенсации увеличилась длина усов, тут Истлейк мог соперничать с моржом. И хотя черный купальный костюм остался прежним, он трещал по всем швам… и лопнул под одной рукой, как мне показалось, хотя в этом я мог и ошибиться: четкости все-таки не хватало. Джон Истлейк определенно набрал жирка между 1925 и 1927 годами (будь он актером, ему пришлось бы отказаться от десертов и чаще бывать в тренажерном зале, чтобы и дальше получать роли). В девочках, что стояли рядом с ним, сексуальность проступала не так явно, как в их старшей сестре (одного взгляда на Адриану хватало, чтобы в голову полезли мысли о том, как неплохо поваляться с ней на сеновале, а у этих двух хотелось спросить, сделали они домашнее задание или нет), но они были симпатичными, пусть еще и не расцвели полностью, и на их лицах читалось радостное волнение. Это точно.

Потому что на песке перед ними лежали сокровища.

– Я не могу разглядеть, что это, – пожаловался я. – Очень уж нечеткий факс.

– На столе лежит лупа, но я сэкономлю тебе время. – Уайрман взял ручку, воспользовался ею как указкой. – Это медицинский пузырек, а это – мушкетная пуля… так сказал Истлейк репортеру. Мария положила руку на сапог… или то, что осталось от сапога. Рядом с сапогом…

– Очки, – вставил я. – И… цепочка на шею.

– Согласно заметке, это браслет. Точно не знаю. Могу поклясться, что это металлическая петля, покрытая толстым налетом то ли ржавчины, то ли грязи. Но старшая девочка определенно держит сережку в вытянутой руке.

Я пробежал взглядом заметку. Помимо сфотографированных вещей, Истлейк нашел различную столовую утварь… четыре чашки, по его словам, «в итальянском стиле»… таган… ящик с шестеренками (чем бы это ни было)… и множество гвоздей. Он также нашел половину фарфорового человечка. На фотографии его не было, во всяком случае, я не увидел. В заметке говорилось, что Истлейк пятнадцать лет плавал под водой среди разрушающихся рифов к западу от Дьюмы. Иногда охотился, а чаще – просто отдыхал, любуясь подводным миром. Он сказал, что мусора на дне попадалось много, но интереса ничто не вызывало. Он сказал, что «Элис» подняла очень уж сильные волны, которые сдвинули массу песка между рифами и островом и обнажили, по его словам, «захоронение».

– Кораблекрушение он не упомянул, – сказал я.

– Нет, – кивнул Уайрман. – Никакого корабля не было. Его не нашел ни он, ни десятки людей, которые помогали ему в поиске тел девочек. Только мусор. Они нашли бы корабль, если б он был. К юго-западу от Дьюмы глубина не превышает двадцати пяти футов на всем участке от острова до рифа Китта. Вода и сейчас достаточно чистая, а тогда была как бирюзовое стекло.

– Высказывались какие-нибудь версии насчет появления подводной свалки?

– Конечно. Наиболее распространенная говорит о том, что некое судно, невесть как попавшее сюда сто, двести или триста лет тому назад, взорвалось, вывалив на дно содержимое трюма. А может, команда выбрасывала за борт все, что попадалось под руку, чтобы корабль остался на плаву. После шторма они подлатали свою посудину и поплыли дальше. Этим можно объяснить тот факт, что Истлейк нашел множество вещей, но ничего ценного. Сокровища, должно быть, остались на корабле.

– И риф не отломил бы киль корабля, который заплыл сюда в восемнадцатом веке? Или в семнадцатом?

Уайрман пожал плечами.

– Крис Шэннингтон говорит, что никто не знает, каким был риф Китта даже сто пятьдесят лет тому назад.

Я посмотрел на лежащую на песке добычу. На улыбающихся девочек. На улыбающегося папочку, которому в скором времени предстояло купить себе новый купальный костюм. И внезапно я решил, что с няней он не спал. Нет. Даже любовница сказала бы ему, что нельзя фотографироваться для газеты в таком старье. Она бы нашла тактичную причину: реальную я видел перед собой, даже после стольких лет, даже с учетом того, что зрение в моем правом глазу восстановилось не полностью. Он слишком разжирел. Только сам он этого не замечал. И дочери не замечали. Любящие глаза не замечают.

Слишком разжирел. И было что-то еще, не так ли? Некое А, которое требовало обязательного Б.