Стивен Кинг - Дьюма-Ки

– Я удивлен, что он вообще рассказал о своей находке, – озвучил я эту мысль. – Если б найти такое сегодня и рассказать по «Шестому каналу», половина населения Флориды слетелась бы сюда на своих катерах и принялась бы шарить по дну металлоискателями в поисках дублонов и золотых песо.

– Да, но тогда была другая Флорида, – ответил Уайрман, и я вспомнил, что те же слова слышал от Мэри Айр. – Джон Истлейк был богатым человеком, Дьюма-Ки – его частным заповедником. А кроме того, не нашлось ни дублонов, ни песо, только старинные вещи, которые мало кого могли заинтересовать, вырытые из песка ураганом, случившимся в неурочное время года. Многие недели он нырял за всем этим добром, разбросанным по дну Залива. Очень неглубоко, по словам Шэннингтона. При отливе мог практически дотянуться до всех этих вещей с поверхности. И, конечно же, он рассчитывал найти что-нибудь ценное. Не думаю, что богатство – это прививка от желания найти клад.

– Нет, – согласился я. – Точно не прививка.

– Няня, должно быть, была с ним, когда он обследовал дно в поисках сокровищ. И три девочки, которые находились в доме: близняшки и Элизабет. Мария и Ханна вернулись в школу Брейдена, старшая сестра сбежала в Атланту. Истлейк и его маленькие дочурки, вероятно, устраивали там пикники.

– Как часто? – Я уже понимал, чем все закончится.

– Часто. Может, каждый день, пока добыча была самой богатой. Они протоптали тропу от дома к тому месту, которое называлось Тенистый берег. В полумиле от дома.

– Тропу, по которой две жаждущие приключений маленькие девочки могли пойти вдвоем.

– И однажды они пошли. К всеобщей печали. – Уайрман убрал фотографии в папку. – Здесь есть история, мучачо, и, предполагаю, она более захватывающая, чем история о том, как маленькая девочка проглотила стеклянный шарик, но трагедия – всегда трагедия, а если копнуть до самого дна – все трагедии глупы. Будь моя воля, я бы поставил «Сон в летнюю ночь» выше «Гамлета». Любому дураку, у которого не трясутся руки и хорошие легкие, по силам построить карточный домик и одним дуновением разрушить его, но только гений может заставить людей смеяться.

Он помолчал, погрузившись в раздумья.

– Вот что, вероятно, случилось. В один из апрельских дней 1927 года, когда Тесси и Лауре полагалось спать, они решили встать, тайком пройти по тропе и поохотиться за сокровищами на Тенистом берегу. Вероятно, они хотели войти в воду только по колено, как им и разрешалось – в одной из газетных заметок цитируется Джон Истлейк, он так и сказал, и Адриана его в этом поддержала.

– Замужняя дочь, которая вернулась.

– Точно. Они с мужем приехали за день или два до официального завершения поисков. Так сказал Шэннингтон. Как бы там ни было, одна из девочек, вероятно, увидела на дне что-то блестящее, чуть дальше от берега, начала барахтаться. Потом…

– Потом вторая сестра попыталась ее спасти. – Да, я мог это видеть. Однажды такое случилось с Лин и Илзе, когда они были маленькими. Не близняшки, но три или четыре года золотого детства они практически не разлучались.

Уайрман кивнул.

– И поток их подхватил. По-другому и быть не могло, амиго. Вот почему тела так и не нашли. Вода унесла их далеко-далеко в caldo largo.

Я уже открыл было рот, чтобы спросить, какой поток, когда вспомнил картину Уинслоу Хомера [150], романтическую, но наполненную мощью: «Подводное течение».

Мы оба подпрыгнули, когда внезапно зажужжал аппарат внутренней связи. Уайрман неловко повернулся, сбросил папку на пол, ксерокопии и факсы разлетелись во все стороны.

– Мистер Уайрман! – раздался голос Энн-Мэри Уистлер. – Мистер Уайрман, вы в доме?

– Да, – ответил он.

– Мистер Уайрман? – Медсестра была явно взволнована. Произнесла, словно про себя: – Господи, да где же вы?

– Гребаная кнопка, – пробормотал Уайрман, направился к настенному интеркому, чуть ли не бегом. Нажал на кнопку. – Я здесь. Что не так? Что случилось? Она упала?

– Нет! – воскликнула Энн-Мэри. – Она проснулась! Проснулась и пришла в себя! Спрашивает о вас! Вы придете?

– Тотчас же. – Он повернулся ко мне, улыбаясь во весь рот. – Ты слышал, Эдгар? Пошли! – Он запнулся. – Куда ты смотришь?

– Сюда. – Я показал ему две фотографии Джона Истлейка в купальном костюме: на одной его окружали все дочери, на второй, сделанной двумя годами позже, по бокам стояли Мария и Ханна.

– Сейчас не до них… ты ее слышал? Мисс Истлейк вернулась! – Он двинулся к двери. Я положил папку на стол и последовал за ним. Мне удалось связать друг с другом эти фотографии – но только потому, что последние месяцы я совершенствовал умение видеть. Только этим и занимался.

– Уайрман! – позвал я. Он уже миновал главный коридор и половину лестницы. Я хромал как мог быстро, но расстояние между нами только увеличивалось. Он подождал меня, хотя ему явно не терпелось продолжить путь. – Кто сказал ему о «захоронении»?

– Истлейку? Полагаю, он наткнулся на него. Подводное плавание было его хобби.

– Я так не думаю… он давно уже не надевал этот купальный костюм. В начале двадцатых он, возможно, и увлекался подводным плаванием, но где-то с середины тысяча девятьсот двадцать пятого года хобби у него появилось другое – сытные обеды. Так кто ему сказал?

Энн-Мэри вышла из двери в конце коридора второго этажа. И такая улыбка озаряла ее лицо (она явно не верила своим глазам), что выглядела медсестра не на сорок, а на двадцать лет.

– Заходите. Это прекрасно…

– Она…

– Да, – донесся до нас надтреснутый, безошибочно узнаваемый голос Элизабет. – Заходи, Уайрман, и позволь мне увидеть твое лицо, пока я еще могу его узнать.

Я остался в коридоре с Энн-Мэри, не зная, как вести себя в такой ситуации. Смотрел на безделушки и на большое старое полотно Фредерика Ремингтона [151]в дальнем конце коридора, изображающее конных индейцев. Потом меня позвал Уайрман. Нетерпеливо, дрожащим от эмоций голосом.

В комнате с задернутыми шторами царил сумрак. Тихонько шипел кондиционер: воздух поступал через решетку на потолке. На столике у кровати горела лампа под абажуром из зеленого стекла. Кровать напоминала больничную, половину с изголовьем подняли так, что Элизабет практически сидела. Лампа мягко освещала ее, седые волосы падали на розовую ночную рубашку. Уайрман устроился рядом, держа Элизабет за руки. Над кроватью висела единственная в комнате картина: отличная репродукция «Одиннадцати утра» Эдуарда Хоппера, квинтэссенция одиночества у окна, терпеливо ожидающего перемен, любых перемен.

Где-то тикали часы.

Элизабет посмотрела на меня, улыбнулась, и ее лицо вызвало у меня три мысли. Они ударили меня, как камни, каждый следующий – тяжелее предыдущего. Первая – как сильно она исхудала. Вторая – какой выглядела усталой. Третья – жить ей осталось недолго.