Стивен Кинг - Дьюма-Ки

– Если я позвоню, ты тут же примчишься.

– Обязательно. Позвоните или по телефону в доме, или на мой мобильник.

– Ты уверен, что он работает?

Он смутился.

– Аккумулятор сел, только и всего. Я зарядил его в автомобиле.

– Мне бы хотелось получше понять, почему ты лезешь во все это, Эдгар, – сказал Уайрман.

– Потому что точка не поставлена. Долгие годы она стояла. Долгие годы Элизабет жила здесь очень спокойно – сначала с отцом, потом одна. Занималась благотворительностью, общалась с друзьями, играла в теннис, играла в бридж – так говорила мне Мэри Айр, – но прежде всего активно участвовала в художественной жизни Солнечного берега. Это была спокойная, достойная жизнь для пожилой женщины, у которой много денег и практически нет плохих привычек, за исключением курения. Потом ситуация начала меняться. La loteria. Твои слова, Уайрман.

– Ты действительно думаешь, что за этими изменениями что-то стоит? – В его голосе недоверия не слышалось, скорее, благоговейный трепет.

– Ты сам в это веришь, – ответил я.

– Иногда – да. Но я не хочу в это верить. Это что-то может дотянуться так далеко… и зрение у него достаточно острое, чтобы разглядеть тебя… меня… еще бог знает кого или что…

– Мне тоже не нравится это что-то, – но тут я лгал. Это что-то я ненавидел. – Мне не нравится версия, будто что-то действительно вылезло из своего тайного убежища и убило Элизабет – может, испугало до смерти, чтобы заставить ее замолчать.

– И ты надеешься с помощью этих рисунков выяснить, что происходит?

– В какой-то степени – да. Как много, сказать не могу, пока не попытаюсь.

– А потом?

– Поживем – увидим. Но наверняка придется побывать на южной оконечности Дьюмы. Есть там одно незаконченное дельце.

Джек поставил стакан из-под чая.

– Какое незаконченное дельце?

Я покачал головой.

– Не знаю. Возможно, эти рисунки мне подскажут.

– Надеюсь, ты не собираешься зайти слишком далеко и обнаружить, что не можешь вернуться на берег? – спросил Уайрман. – Именно такое случилось с теми двумя маленькими девочками.

– Я об этом помню.

Джек нацелил на меня палец.

– Берегите себя. Мужской закон.

Я кивнул, повторил его жест.

– Мужской закон.

Двадцатью минутами позже я сидел в «Розовой малышке» с альбомом на коленях. Красная корзинка для пикника стояла рядом. Прямо передо мной, заполняя светом выходящее на запад окно, лежал Залив. Снизу, издалека, доносился шепот ракушек. Мольберт я отодвинул в сторону, накрыл простыней заляпанный красками рабочий стол. На простыню положил только что заточенные огрызки цветных карандашей Элизабет. От них осталось совсем немного – коротенькие, и толстые, наверняка они были настоящим антиквариатом, – но я полагал, что их мне вполне хватит. Я чувствовал, что готов приступить.

– Черта с два я готов, – пробормотал я. К такому подготовиться нельзя, и какая-то часть меня надеялась, что ничего и не произойдет. Но я чувствовал, что-то должно произойти, потому-то Элизабет и хотела, чтобы я нашел рисунки. Помнила ли она о содержимом красной корзинки, и если помнила, сколь много? Мне представлялось, Элизабет забыла практически все, связанное с ее детством, и случилось это до того, как болезнь Альцгеймера усугубила ситуацию. Потому что забывчивость не всегда непреднамеренна. Иногда это волевое решение .

Кому хочется помнить некий кошмар, заставивший твоего отца кричать, пока кровь не хлынула из ушей и носа? Лучше вообще перестать рисовать. Раз и навсегда – как отрезать. Лучше говорить людям, что ты не можешь нарисовать даже человечка из палочек и кружков, а когда дело касается искусства, ты ничем не отличаешься от богатых выпускников колледжа, которые поддерживают спортивные команды материально: если ты не спортсмен, будь спонсором спорта. Лучше полностью забыть о своем увлечении, а с возрастом старческий маразм сделает все остальное.

Да, что-то от прежнего дара может остаться (скажем, как рубец на твердой оболочке мозга после детской травмы, вызванной падением с запряженного пони возка), но тогда ты находишь иные способы выплескивать остатки дара – точно так же, как отводят гной из незаживающей раны. К примеру, можно интересоваться живописью других. Покровительствовать художникам. Этого мало? Тогда можно начать коллекционировать фарфор: людей, животных, здания. Строить Фарфоровый город. Никто не назовет такое увлечение искусством, но создание Города, несомненно, процесс творческий, и такие регулярные тренировки воображения (его визуального аспекта в особенности) могут принести избавление.

Избавление от чего?

Разумеется, от зуда.

Этого чертова зуда.

Я почесал правую руку, пальцы левой прошли сквозь нее, в десятитысячный раз уперлись в ребра. Затем откинул обложку альбома и открыл первый лист.

«Начните с чистой поверхности».

Она притягивала меня, как – я в этом не сомневался – чистые поверхности когда-то притягивали ее.

«Заполни меня. Потому что белое – отсутствие памяти, цвет забытья. Создавай. Показывай. Рисуй. И когда ты будешь это делать, зуд уйдет. И на какое-то время путаница отступит».

«Пожалуйста, останьтесь на Дьюме, – сказала Элизабет. – Что бы ни произошло. Вы нужны нам».

Я подумал, что она говорила правду.

Рисовал я быстро. Всего несколько штрихов. Получилось что-то похожее на телегу. Или возок, который стоял и ждал, когда в него запрягут пони.

– Они жили здесь вполне счастливо, – сообщил я пустой студии. – Отец и дочери. Потом Элизабет упала с возка и начала рисовать, ураган, налетевший вне сезона, вскрыл на дне старую свалку, маленькие девочки утонули. Живые перебрались в Майами, и все беды прекратились. А когда почти двадцать пять лет спустя они вернулись…

Под возком я написал печатными буквами: «ОТЛИЧНО». Остановился. Потом перед первым словом добавил второе:

«ОПЯТЬ». «ОПЯТЬ ОТЛИЧНО».

«Отлично, – шептали ракушки далеко внизу. – Опять отлично».

Да, все у них было хорошо. У Джона и Элизабет все было хорошо. И после смерти Джона все у Элизабет было хорошо. И с художественными выставками. И с фарфором. Потом по какой-то причине ситуация вновь начала меняться. Я не знал, была ли гибель жены и дочери Уайрмана частью этих изменений, но думал, что могла быть. А вот насчет нашего с ним приезда на Дьюма-Ки у меня не возникало ни малейших сомнений. Никаких логических доводов я бы привести не смог, но точно знал: именно эти изменения привели нас сюда.

Все на Дьюма-Ки шло хорошо… потом непонятно… снова, и достаточно долго, хорошо. А сейчас…

«Она проснулась».

«Стол течет».

Если я хотел знать, что происходит сейчас, мне не оставалось ничего другого, как выяснить, что произошло тогда. Грозило это опасностью или нет, ничего другого не оставалось.