Стивен Кинг - Дьюма-Ки

– Если на то пошло, я считаю, что так оно и было. – Я подумал, что мой ответ прозвучал глупо под ярким светом второй половины апрельского дня, когда солнечные лучи обрушивались на Залив и отражались от него, но ошибся.

– В «Скуби-Ду» оказалось бы, что это проделки безумного библиотекаря, – заметил Джек. – Понимаете, чтоб вы испугались и покинули остров, а он смог бы сохранить сокровище для себя.

– У нас не мультфильм, – вздохнул я.

– Допустим, маленькие следы оставлены Тесси и Лаурой Истлейк. Тогда кому принадлежат большие? – спросил Уайрман.

Никто из нас не ответил.

– Пойдемте наверх, – предложил я. – Я хочу заглянуть в корзинку.

Мы поднялись по лестнице (избегая следов: не для того, чтобы их сохранить – просто не хотели на них наступать). Корзинка для пикника, которая выглядела точно так же, как и та, что я нарисовал ручкой, украденной в кабинете доктора Джина Хэдлока, стояла на ковре, но сперва мой взгляд упал на мольберт.

– Можете мне поверить, я удрал, едва это увидел, – признался Джек.

Я мог ему поверить, но желания ретироваться вниз не испытывал. Наоборот, меня тянуло к мольберту, совсем как железо – к магниту. На мольберте стоял чистый холст, и под покровом темноты (то ли когда умирала Элизабет, то ли когда я в последний раз занимался сексом с женой, то ли когда спал после секса рядом с ней) кто-то окунул палец в мою краску. Кто именно? Не знаю. В какую краску? Это очевидно – в красную. Буквы качались из стороны в сторону, поднимались и опускались относительно друг друга. Красные буквы. Обвиняющие. Они буквально кричали.

– Произведение искусства. – Я едва узнал собственный голос, вдруг ставший сухим и дребезжащим.

– Так это называется? – спросил Уайрман.

– Разумеется. – Буквы начали расплываться, и я вытер глаза. – Граффити. В «Скотто» пришли бы в восторг.

– Возможно, но меня это дерьмо пугает, – сказал Джек. – Я его ненавижу.

Я тоже ненавидел. Это была моя студия, черт побери, моя ! Я заплатил за ее аренду! Я сдернул холст с мольберта, и в это мгновение возникло предчувствие, что он вспыхнет у меня в руках. Не вспыхнул. Да и не с чего – обычный холст, я сам его и натягивал. Я прислонил холст лицевой стороной к стене.

– Так лучше?

– В общем, да, – ответил Джек, и Уайрман кивнул. – Эдгар… если эти девочки побывали здесь… могут ли призраки рисовать на холсте?

– Если они могут двигать круги с буквами и цифрами на спиритической доске и писать на покрытом изморозью стекле, полагаю, им под силу и рисовать на холсте. – Я помолчал и с неохотой добавил: – Но я не могу представить себе призрака, открывающего мою входную дверь. Или ставящего холст на мольберт.

– То есть холста здесь не было?

– Уверен, что нет. Чистые холсты – на стойке в углу.

– А что за сестра? – поинтересовался Джек. – Кто та сестра, о которой они спрашивают?

– Должно быть, Элизабет, – ответил я. – Она единственная оставшаяся сестра.

– Чушь, – покачал головой Уайрман. – Если Тесси и Лаура попали в пользующийся популярностью во все времена загробный мир, проблем с поиском Элизабет у них не возникло бы: более пятидесяти пяти лет Элизабет прожила здесь, на Дьюма-Ки, а больше они и нигде не бывали.

– А как насчет других сестер Элизабет? – спросил я.

– Мария и Ханна умерли, – ответил Уайрман. – Ханна – в семидесятых, в штате Нью-Йорк, по-моему, в Оссининге, а Мария – в начале восьмидесятых, где-то на западе. Обе выходили замуж, Мария даже дважды. Я узнал об этом от Криса Шэннингтона, не от мисс Истлейк. Она иногда говорила об отце, но о сестрах не упоминала ни разу. Она оборвала все связи с семьей после того, как вместе с Джоном вернулась сюда в тысяча девятьсот пятьдесят первом.

«где наша сестра?»

– А Адриана? Что известно о ней?

Уайрман пожал плечами.

– Quien sabe? История сокрыла ее в своих глубинах. Шэннингтон думает, что она и ее новый муж вернулись в Атланту после завершения поисков близняшек. Они не присутствовали на поминальной службе.

– Она могла обвинить отца в том, что произошло, – вставил Джек.

Уайрман кивнул.

– А может, просто не могла оставаться на Дьюме.

Я вспомнили надутое личико (я-хочу-быть-где-то-еще) Адрианы на семейном портрете и подумал, что в словах Уайрмана что-то есть.

– В любом случае, – продолжил Уайрман, – она наверняка мертва. Если б еще жила, то готовилась бы отметить столетний юбилей. Вероятность этого крайне мала.

«где наша сестра?»

Уайрман сжал мою руку, развернул меня к себе. Его лицо осунулось, постарело.

– Мучачо, если что-то сверхъестественное убило мисс Истлейк с тем, чтобы заткнуть ей рот, может, нам следует понять намек и удрать с Дьюма-Ки?

– Я думаю, уже поздно, – ответил я.

– Почему?

– Потому что она снова проснулась. Так сказала Элизабет перед смертью.

– Кто проснулся?

– Персе, – ответил я.

– Кто это?

– Не знаю. – Я пожал плечами. – Но, думаю, нам предстоит утопить ее, чтобы она снова заснула.

При покупке корзинка для пикника была алой и лишь немного выцвела за свою долгую жизнь, возможно, потому, что большую часть времени простояла на чердаке. Я приподнял ее за одну ручку. Действительно, весила корзинка немало – по моим прикидкам, фунтов двадцать. Прутья на дне, хоть и были прежде плотно сплетенными, слегка продавились. Я поставил корзинку на ковер, развел деревянные ручки в стороны, откинул крышку. Петли едва слышно скрипнули.

Сверху лежали цветные карандаши, от большинства остались короткие огрызки. А под ними – рисунки, сделанные вундеркиндом более восьмидесяти лет тому назад. Маленькой девочкой, которая в возрасте двух лет упала с запряженного пони возка, ударилась головой и очнулась с припадками и магической способностью рисовать. Я это знал, пусть даже рисунок на первом листе и не был рисунком в полном смысле этого слова. Действительно, ну какой это рисунок:

Я поднял листок. Под ним увидел вот это:

А дальше рисунки стали рисунками, прибавляя в сложности и мастерстве с невероятной быстротой. Поверить, что такое возможно, мог разве что Эдгар Фримантл, который рисовал лишь завитушки до того, как несчастный случай на стройплощадке лишил его руки, размозжил голову и едва не отправил на тот свет.

Она рисовала поля. Пальмы. Берег. Огромное черное лицо, круглое, как баскетбольный мяч, с улыбающимся красным ртом (вероятно, лицо Мельды – домоправительницы), хотя эта Мель-да больше напоминала ребенока-переростка на снимке, сделанном с очень близкого расстояния. Потом пошли животные: еноты, черепаха, олень, рысь – нормальных пропорций, но идущие по Заливу или летающие по воздуху. Я нашел цаплю, нарисованную с мельчайшими подробностями, которая стояла на ограждении балкона дома, где выросла девочка. Под этим рисунком лежала акварель той же птицы, только теперь цапля летела над плавательным бассейном вверх ногами. И глаза-буравчики, которые смотрели с рисунка, были того же цвета, что и сам бассейн. «Она делала то же, что и я, – мелькнула мысль, и по коже опять побежали мурашки. – Пыталась заново открыть ординарное, сделать его новым, превратить в грезу».