Стивен Кинг - Дьюма-Ки

Дарио, Джимми и Элис кончили бы в штаны, если б увидели эти картины? Думаю, сомнений в этом нет и быть не может.

Она нарисовала двух девочек (конечно же, Тесси и Лауру), с широченными улыбками, старательно растянутыми, уходящими за пределы лица.

Она нарисовала папулю – выше дома, рядом с которым он стоял (наверняка первым «Гнездом цапли»), с сигарой размером с ракету. И дым окольцовывал луну над его головой.

Она нарисовала двух девочек в темно-зеленых свитерах на проселочной дороге. На головах они несли книги, как африканские девушки носят кувшины с водой. Несомненно, Марию и Ханну. Позади них шли лягушки. Отрицая законы перспективы, с удалением от девочек они увеличивались, а не уменьшались.

Потом в творчестве Элизабет начался период «Улыбающихся Лошадей». Этих рисунков набралось более десятка. Я быстро их пролистал, потом вернулся к одному, постучал по нему пальцем.

– Тот самый рисунок из газетной статьи.

– Копни глубже, – откликнулся Уайрман. – Ты еще ничего не видел.

Снова лошади… члены семьи, нарисованные карандашами, углем или веселенькими акварельными красками, всегда держащие друг друга за руки, как вырезанные из бумаги куклы… потом ураган, вода – волнами выплескивающаяся из бассейна, кроны пальм, которые рвал ветер.

Всего рисунков было далеко за сотню. Хоть Элизабет и была ребенком, но она фонтанировала. Еще два или три рисунка урагана… может, той «Элис», что отрыл сокровища, может, урагана вообще, точно не скажешь… Залив… еще Залив, на этот раз с летающими рыбами размером с дельфинов… Залив с пеликанами – и радуга в каждом раскрытом клюве… Залив на закате дня… и…

Я замер, горло перехватило.

В сравнении со многими другими рисунками, просмотренными мной, этот поражал простотой: силуэт корабля на фоне умирающего света, пойманный в тот самый момент, когда день сменяется ночью, но эта простота наполняла рисунок могуществом. И, конечно же, я так и подумал, когда нарисовал то же самое в мой первый вечер, проведенный в «Розовой громаде». Здесь был тот же трос, натянутый между носом корабля и, как, возможно, говорили в те далекие времена, башней Маркони [166], создающий ярко-оранжевый треугольник. И свет, поднимаясь над водой, менялся точно так же: от оранжевого к синему. Я увидел даже наложение цветов, отчего корабль (поменьше, чем у меня) выглядел как далекий призрак, ползущий на север.

– Я это рисовал, – выдохнул я.

– Знаю, – кивнул Уайрман. – Я видел. Ты назвал этот рисунок «Здрасьте».

Я зарылся глубже, доставая акварели и карандашные рисунки, зная, что в конце концов найду. И – да, у самого дна я добрался до картины, на которой Элизабет первый раз изобразила «Персе». Только она нарисовала корабль новехоньким – изящную трехмачтовую красоту с убранными парусами на сине-зеленой воде Залива под фирменным солнцем Элизабет Истлейк, выстреливающим длинными, счастливыми лучами. Это была прекрасная работа, на которую следовало смотреть под мелодию калипсо.

Но в отличие от других картин Элизабет в этой чувствовалась фальшь.

– Смотри дальше, мучачо.

Корабль… корабль… семья – не вся, только четверо, стоят на берегу, держась за руки, как бумажные куклы, все со счастливыми элизабетовскими улыбками… корабль… дом, перед ним – стоящий на голове черный парковый жокей [167]… корабль – белоснежное великолепие… Джон Истлейк…

Джон Истлейк кричит … кровь хлещет из носа и одного глаза…

Я, как зачарованный, уставился на эту картину. Акварель ребенка, выполненную с дьявольским мастерством. Изображенный на ней мужчина обезумел от ужаса, горя, или от того и другого.

– Господи, – выдохнул я.

– Еще одна картина, мучачо, – услышал я Уайрмана. – Только одна.

Я поднял картину с кричащим мужчиной. Лист с высохшими акварельными красками затрещал, как кости. Под кричащим отцом лежал корабль, и это был мой корабль. Мой «Персе». Элизабет нарисовала его в ночи, и не кисточкой – я видел отпечатки детских пальчиков в разводах серого и черного. На этот раз ее взгляд пробил маскировочную завесу «Персе». Доски потрескались, паруса провисли и зияли дырами. Вокруг корабля, синие в свете луны, которая не улыбалась и не выстреливала счастливые лучи, из воды торчали сотни рук скелетов. И руки эти, с которых капала вода, салютовали стоящему на юте бесформенному бледному существу – вроде бы женщине, одетой в какую-то рванину, то ли широкий плащ, то ли саван… то ли мантию. И это была красная мантия, моя красная мантия, но нарисованная спереди. Три пустых глазницы зияли в голове, ухмылка растянулась шире лица в безумном смешении губ и зубов. Этот рисунок был куда страшнее моих картин «Девочка и корабль», потому что Элизабет разом докопалась до самой сути, не дожидаясь, пока разум осмыслит увиденное. «Это и есть жуть, – говорил рисунок. – Это и есть жуть, которую мы боимся найти затаившейся в ночи. Смотрите, как она ухмыляется под светом луны. Смотрите, как утопшие приветствуют ее».

– Господи, – повторил я и повернулся к Уайрману. – Как думаешь, когда? После того, как ее сестры?..

– Наверняка. Наверняка таким способом она пыталась справиться с трагедией, или ты не согласен?

– Не знаю. – Какая-то моя часть пыталась подумать об Илзе и Мелинде, другая, наоборот, старалась о них не думать. – Не знаю, как ребенок… любой ребенок… мог такое создать.

– Память рода, – ответил Уайрман. – Так бы сказали юнгианцы.

– А как я нарисовал этот же самый гребаный корабль? Может даже, и это самое существо , но только со спины? Есть у юнгианцев какие-то теории на этот счет?

– Элизабет не назвала свой корабль «Персе», – заметил Джек.

– Ей же было всего четыре года. Сомневаюсь, чтобы название что-то для нее значило. – Я подумал о ее более ранних картинах, на которых кораблю удавалось прятаться за белой красотой. – Особенно когда она наконец-то увидела, какой он на самом деле.

– Ты говоришь так, словно корабль реальный, – заметил Уайрман.

Во рту у меня пересохло. Я пошел в ванную, набрал стакан воды, выпил.

– Не знаю, верю я в это или нет, но у меня есть главное житейское правило, Уайрман. Если один человек что-то видит, это, возможно, галлюцинация. Если видят двое, то шансы на то, что это реальность, возрастают многократно. Элизабет видела «Персе», и я его тоже видел.

– В вашем воображении , – напомнил Уайрман. – Вы видели его в вашем воображении .

Я наставил палец на лицо Уайрмана.

– Ты знаешь, на что способно мое воображение.

Он не ответил – только кивнул. И сильно побледнел.

Вмешался Джек:

– Вы сказали: «Однажды она увидела, какой он на самом деле». Если корабль на этой картине реальный, тогда что он такое?

– Думаю, ты знаешь, – ответил ему Уайрман. – Думаю, мы все знаем; этого чертовски трудно не понять. Просто боимся сказать вслух. Давай, Джек. Бог ненавидит труса.