Стивен Кинг - Дьюма-Ки

– Готово, – кивнул я.

– Теперь мы можем ехать? – спросил Уайрман.

– Еще нет, – ответил я.

Он посмотрел на часы, на меня.

– Вроде бы ты куда-то спешил, амиго. И учитывая, что нам довелось увидеть здесь прошлой ночью, я бы тоже предпочел поторопиться. Так что нас задерживает?

– Я должен нарисовать вас, – ответил я.

– Меня только радует, что вы хотите сделать мой портрет, Эдгар, – сказал Джек, – и я уверен, моя мама будет в восторге, но, думаю, Уайрман прав. Мы должны ехать.

– Тебе доводилось бывать на южной оконечности Дьюмы, Джек?

– Э… нет.

В этом я, собственно, и не сомневался. Но, вырывая из альбома рисунок подъемного механизма моста, смотрел я на Уайрмана. И невзирая на свинцовую тяжесть, что лежала на сердце и придавливала все чувства, я понял, что именно это мне как раз очень хочется знать.

– Как насчет тебя? Ты бывал в первом «Гнезде цапли»? Не разведывал, что там и как?

– Если на то пошло, нет. – Уайрман подошел к окну, выглянул. – Разводной мост по-прежнему поднят… я вижу западную половину на фоне неба. Пока все хорошо.

– А почему нет? – Я не собирался закрывать тему.

– Мисс Истлейк мне не советовала. – Он по-прежнему смотрел в окно. – Она сказала, что там неблагоприятная окружающая среда. Грунтовые воды, растительность, даже воздух. Сказала, что во время Второй мировой войны военные летчики проводили на южной оконечности Дьюмы какие-то эксперименты, все там отравили, и, возможно, в этом причина появления этих джунглей. Она сказала, что ядовитый дуб здесь, возможно, опаснее, чем во всей Америке. Хуже сифилиса до изобретения пенициллина, так она сказала. Если он прикасается к коже, образуются язвы, от которых долго нельзя избавиться. Вроде бы они исчезают. Потом снова появляются. И этот ядовитый дуб там везде. Так она сказала.

Рассказ этот вызывал определенный интерес, но Уайрман так и не ответил на мой вопрос. Поэтому я его повторил.

– Она еще говорила, что там полно змей, – сказал Уайрман, наконец-то поворачиваясь к нам. – Я до смерти боюсь змей. Боюсь с тех пор, как в детстве пошел с родителями в поход, а утром, проснувшись, обнаружил, что делю спальный мешок с молочной змеей. Она даже забралась мне под майку. Обрызгала меня мускусом. Я думал, что меня отравили. Ты доволен?

– Да. Ты рассказал ей эту историю до или после того, как она предупредила тебя о полчищах змей в южной части острова?

– Не помню, – ответил он после паузы. Потом вздохнул. – Вероятно, до. Я вижу, к чему ты клонишь… она хотела, чтобы я держался подальше.

«Я этого не говорил и тебя за язык не тянул», – подумал я. Сказал другое:

– В основном я тревожусь из-за Джека. Но лучше подстраховаться.

– Из-за меня? – удивился Джек. – Змей я не боюсь. И я знаю, как выглядят ядовитый дуб и ядовитый плющ. Я был бойскаутом.

– В этом доверься мне.

Я начал его рисовать. Работал быстро, подавляя желание вдаваться в детали… как хотела какая-то часть меня. И пока работал, со стороны Кейси-Ки послышался первый раздраженный автомобильный гудок.

– Такое ощущение, что разводной мост снова сломался, – заметил Джек.

– Похоже на то, – согласился я, не отрываясь от рисунка.

Уайрмана я рисовал еще быстрее, но вновь обнаружил, что приходится подавлять желание с головой уйти в работу… потому что, когда я работал, боль и горе отступали. Рисование служило лекарством. Но световой день продлевать никто не собирался, и я жаждал встречи с Эмери не больше, чем Уайрман. Мне хотелось, чтобы к тому времени, когда закатные цвета начнут подниматься из Залива, мы трое уже закончили бы все дела и покинули остров… находились бы как можно дальше от острова.

– Ладно, – сказал я, когда рисунки были готовы. Джека я нарисовал синим карандашом, Уайрмана – ярко-оранжевым. До идеала в обоих случаях было далеко, но, думаю, главное я на бумагу перенес. – Остается только одно.

– Эдгар! – простонал Уайрман.

– Рисовать больше ничего не нужно. – Я захлопнул альбом с двумя рисунками. – Просто улыбнись художнику, Уайрман. Но прежде чем улыбаться, подумай о чем-то действительно очень радостном для тебя.

– Ты серьезно?

– Более чем.

Он нахмурился, потом морщины на лбу разгладились. Он улыбнулся. И, как всегда, улыбка осветила его лицо, превратила в другого человека.

Я повернулся к Джеку:

– Теперь ты.

И поскольку я чувствовал, что именно его улыбку мне следует хорошенько запомнить, то и всматривался более внимательно, когда он выполнил мою просьбу.

Внедорожника у нас не было, но нам представлялось, что «мерседес» Элизабет – достойная замена: прочностью и надежностью он не уступал танку. До «Эль Паласио» мы доехали на автомобиле Джека и припарковались во дворе. Мы с Джеком перенесли припасы в «SEL 500». Уайрману поручили красную корзинку для пикника.

– Раз уж мы здесь, надо взять кое-что еще, если есть такая возможность, – сказал я. – Средство от насекомых и хороший, мощный фонарь. Такой найдется?

Уайрман кивнул.

– На восемь батареек. Лежит в сарае для садовых инструментов. Светит далеко и ярко.

– Отлично. И, Уайрман?

Он опять одарил меня взглядом «ну что еще» (когда раздражение проявляется главным образом во вскинутых бровях), но ничего не сказал.

– Гарпунный пистолет?

Вот тут он даже просиял.

– Si, senor. Para fijaciono [176].

Он ушел за пистолетом, а я привалился к «мерседесу», глядя на теннисный корт. Калитку в дальнем конце оставили открытой. Возле сетки на одной ноге стояла наполовину прирученная Элизабет цапля, смотрела на меня обвиняющими синими глазами.

– Эдгар? – Джек коснулся моего локтя. – Все хорошо?

Мне как раз было нехорошо, и я знал, что будет нехорошо еще очень долго. Но…

«Я могу это сделать, – подумал я. – Я могу это сделать. Она не победит».

– Отлично.

– Мне не нравится, что вы так побледнели. Выглядите, как в тот день, когда приехали сюда, – на последних словах голос Джека задрожал.

– Я в порядке, – ответил я и на мгновение сзади обхватил шею Джека ладонью. Потом понял, что это первый и единственный раз, если не считать рукопожатий, когда я прикасался к нему.

Вернулся Уайрман, обеими руками держа за ручки корзинку для пикника. С тремя бейсболками с длинными козырьками на голове. Гарпунный пистолет Джона Истлейка он зажал под мышкой.

– Фонарь в корзинке, – доложил Уайрман. – Вместе со спреем от насекомых и тремя парами садовых рукавиц, которые я нашел в сарае.

– Великолепно! – похвалил его я.

– Si. Но уже четверть первого, Эдгар. Если мы собираемся ехать туда, давай поедем.

Я вновь глянул на цаплю на теннисном корте. Она по-прежнему стояла возле сетки, застывшая, как стрелка сломанных часов, и смотрела на меня без всякой жалости. Удивляться не следовало: мир, в котором мы живем, по большей части не знает жалости.