Сара Бауэр - Грехи дома Борджа

Однажды, прогулявшись среди холмов позади замка, где я пыталась успокоить нервы и отвлечься от боли в груди, я встретила дона Джоффре в воротах со связкой писем. Он всегда первый выходил к гонцам, почти ежедневно прибывавшим из Рима, Феррары или французского двора, и всякий раз надеялся получить письмо от беспутной принцессы Санчи, но его неизменно ждало разочарование. Сегодня, однако, его узкая физиономия сияла улыбкой, открывшей три редких зуба и дырку, где когда-то находился четвертый, потерянный в драке.

– Наконец-то он решился! – крикнул Джоффре, размахивая пергаментом с папской печатью. – Чезаре убедил старого козла позволить нам вернуться домой.

– Я бы хотел, чтобы ты не читал моих писем, братик. – Чезаре, раздетый по пояс, тащил за собой по пыли старый тупой палаш. Он говорил спокойно, но сверлил дона Джоффре неподвижным, как у змеи, взглядом.

– Я… я решил, что ты, вероятно, отдыхаешь. Не желал тебя беспокоить по пустякам.

– А я упражнялся с Микелотто. Нужно вернуть себе силы, если я снова буду гонфалоньером. – Его грудь все еще сохраняла следы ледяной бани, участки мертвенно-белой сморщенной кожи, где не росли волосы, словно тот кубок, который я когда-то ощупывала пальцами, сначала разбили, а потом плохо склеили. – Дай мне письмо.

Джоффре повиновался. Чезаре встряхнул скрученный пергамент, быстро прочитал, и его губы растянулись в тонкой улыбке.

– Он написал старику Пикколомини, что умирает, – пояснил мне Джоффре. – И молил, чтобы ему позволили вернуться домой и спокойно умереть. Старый дуралей ему поверил и даже заявил феррарским послам, что, вопреки своим прошлым убеждениям, ощущает теперь к герцогу глубокую жалость. – Джоффре отвратительно захихикал.

– Придержи язык, а то мелешь чушь, как девчонка!

– Его Святейшество будет очень удивлен, когда увидит вас, господин, – произнесла я. – Приятно удивлен, я уверена.

Недавно я вспомнил то место среди ягодных кустарников, где когда-то мы прятались и я раздавил божью коровку, пребывая в уверенности, что мне никогда не понадобится ее крошечная удача.

От каждого способа умереть найдется своя защита.

Рим наводнили враги Чезаре, стервятники, как он их называл, слетевшиеся поклевать его труп. Они стали еще опаснее, почувствовав, что им грозит голод. Как только мы вернулись во дворец Сан-Клементе, Чезаре редко покидал его, и лишь днем. Главные ворота оставались заперты и забаррикадированы, и, несмотря на протесты Ватикана, а также всех знатных римских семейств, снаружи на площади выставили ряд мелких пушек, вынуждавших ломовых извозчиков выбирать другие маршруты через шумные лабиринты Борго. По приказу Чезаре сколотили деревянные лестницы и подняли на веревках на садовые стены, от чего те стали похожими на корабль, готовый к абордажу. Бечевник, пролегавший между дворцовой территорией и Тибром, патрулировали люди с собаками. Вскоре поступило несколько жалоб от владельцев барж, чьи лошади были разорваны на куски. В самом саду Чезаре перевел своих любимцев-леопардов на свободные поводья, а после путешествия из Непи, когда зверей растрясло на разбитых дорогах, они были крайне раздражены.

Он не расставался с оружием ни на минуту, даже, как уверяли те, кто мог знать или не мог знать, спал с мечом на подушке. Начал носить перстень, который я прежде не видела: под камеей, служившей крышкой, пряталось крошечное углубление. Там, по слухам, хранился легендарный яд – кантарелла. Мы часто смеялись по поводу кантареллы, которую якобы изобрела донна Лукреция, желая расправиться со своим первым мужем, Джованни Сфорца.

– Что ж, – бывало говорил Чезаре, – такой слюнтяй, как Сфорца, мог бы погибнуть и от лопнувшего гриба-дождевика. – Но теперь, думая о том времени, не припоминаю, чтобы он отрицал существование яда.

Глядя на Чезаре, я пыталась понять, кого он собирается отравить этим ядом – себя или своих врагов. Тонкая кожа вокруг глаз стала походить на заляпанный чернилами пергамент, а веки сморщились от усталости, как у глубокого старика. Морщины, словно шрамы, пролегли от носа к уголкам рта. Сомневаюсь, чтобы Чезаре спал, даже когда удалялся на покой с первыми лучами рассвета и ударами колоколов, призывающих к заутрене. У него было слишком живое воображение, и ни обнаженный меч на подушке, ни вооруженная охрана у дверей и окон не могли защитить его от всех ужасов, которые роились у него в голове. В каждом темном углу ему грезилось предательство, одиночество, соблазн умереть. Наверное, для таких минут у Чезаре были женщины, но теперь я понимаю, что они ничем не могли ему помочь, скорее наоборот.

Однако для внешнего мира он по-прежнему носил улыбчивую маску оптимиста. Работников, соорудивших съемные деревянные лестницы и проверивших дворцовые стены на наличие слабых мест, оставили, чтобы возобновить работы по переделке здания, заброшенные в связи со смертью его отца. Куда бы ни направлялся Чезаре, за ним тенью следовал подрядчик с ворохом затертых чертежей и бесконечной чередой вопросов насчет теплых полов в конюшнях, систем слива для отхожих мест, окон в библиотеке и механизмов разворота для вращающейся студии, чтобы не упускать из виду солнце. Казалось, сам дворец заражен непостоянством, как и его обитатели. Можно было зайти в комнату, а уже на следующий день там оказывалась гора битого кирпича. Стены появлялись и исчезали, потом вновь возникали, уже в других местах, точно исполняя странный, медленный, пыльный танец. С потолков свешивались люстры венецианского стекла в льняных саванах, напоминая куколки гигантских мотыльков. При одном свете фигуры на незаконченных фресках приобретали энергию Адама, с трудом вылезающего из грязи, а при другом превращались в призраков на бледной штукатурке. Дом дышал известковыми испарениями, попадавшими в горло и вызывавшими жжение глаз.

Пока строители, маляры и плотники перестраивали замок, Чезаре тоже трудился в поте лица над своим истощенным телом. Он ежедневно боролся с африканским исполином, которого специально держал для этой цели, часами стрелял по мишеням из лука и аркебузы или фехтовал со своим наставником. Организовал соревнования по кальчио среди охранников и дворцовой челяди, сам стал капитаном одной команды, а дона Джоффре, который пыхтел, ворчал и постоянно прикладывался к фляжке с граппой, поставил во главе второй. Вскоре Чезаре решил, что игрокам следует закалить ноги и играть без обуви, поскольку как только совершится коронация нового понтифика, они двинутся маршем обратно в Романью под знаменем папского гонфалоньера. Он уже отправил Микелотто с авангардом в Рокка-Сориана.