Сара Бауэр - Грехи дома Борджа

Наши запасы мазей для порезов и мозолей быстро закончились, все лишние сорочки и поношенные рубашки были порваны на бинты, а главный конюший сомневался, что, когда настанет пора, он сумеет раздобыть достаточно мулов и повозок для переправки охромевших на север. Да и что это за воины, если они совершают походы в повозках с перевязанными, как у китайских куртизанок, ступнями? Здоровье людей также расшатывалось из-за множества заключаемых пари, приводящих к обвинениям в купленных матчах и дракам, и как следствие – трещины в ребрах, сломанные носы и один тяжело раненный, который чуть не умер из-за удара ножом в грудь.

В конце концов его денщик, не переставая качать головой и ворчливо сомневаться, все ли в порядке у герцога с мозгами, попросил меня уговорить Чезаре прекратить игры, так как ему, денщику, это не по силам. Единственное, что было постоянным в этом изменяющемся мире, огороженном высокими глухими стенами Сан-Клементе, – полное отсутствие каких-либо отношений между мной и Чезаре, круг вопросов, не заданных и оставшихся без ответа. Со стороны могло показаться, что у нас с ним роман.

Он гулял в саду. Я его не видела, когда посмотрела в сад сквозь щелку двери из зала на первом этаже, но знала, что он там, из-за большого количества охраны, несшей караул среди статуй и подстриженных деревьев. За Чезаре хорошо присматривали, будто он нуждался в этих людях, превратившихся в его тень, чтобы доказать самому себе, что он жив. Я осторожно приоткрыла дверь, велев себе не глупить. Если гвардейцы Чезаре стояли спокойно, значит, леопардов посадили на цепь. Едва я шагнула под крытую арку, как один человек резко обернулся, схватившись за эфес меча. Его рука, насколько я успела заметить, была перевязана и сквозь бинты проступила кровь.

– Это я, Виоланта, – громко произнесла я, хотя в горле пересохло от страха встречи с леопардами.

– Он в розарии, – сказал охранник и хотел что-то добавить, но передумал и отвернулся, уставившись на огород, обсаженный персиковыми деревьями. Плоды с них никто не собирал, они валялись на земле и гнили, облепленные осами. Осторожно шагая, чтобы не наступить на леопардовый помет со зловонным и прилипчивым запахом, я прошла в розарий.

Чезаре сидел на земле, прислонившись к плинтусу мраморного бюста Цицерона. Припозднившийся комар устроился на благородном лбу оратора, слепые глаза которого смотрели в никуда над головой Чезаре, а губы были сжаты в стойком неодобрении. Точно так он, наверное, взирал на Цезаря в свое время. Приблизившись, я увидела в руке Чезаре длинный испанский нож с тонким лезвием. Оно было темным от крови. Кровь запеклась и на его запястьях, и на манжетах из фламандского кружева. Я шумно выдохнула, словно от удара в грудь. Мне показалось, он мертв: вернулся его демон, взял нож и пырнул в живот.

Я не могла пошевелиться. Что делать? Позвать охрану? А если они решат, будто я его убила? Или это сделал один из них? Не все они побывали вместе с нами в Непи. Тех, кто остался здесь, могли легко перекупить враги Чезаре, когда он лежал на смертном одре. Следы. Я должна поискать следы на земле, усыпанной лепестками отцветших роз.

Я стояла, оцепенев от нерешительности, но тут Чезаре повернул голову и посмотрел на меня.

– Виоланта, – вяло произнес он, без всякого интереса, точно я была неизбежностью.

Я вздрогнула от облегчения. Не помню, как оказалась на коленях рядом с ним и принялась трясти его за рукав дрожащими неловкими пальцами.

– Мне показалось, ты умер. Я пришла поговорить с тобой о кальчио, а тут… Откуда столько крови? Ты ранен? Что случилось? – Вопросы сыпались один за другим, такие же бессмысленные, как крик осла.

– Тиресий. – Чезаре указал подбородком куда-то перед собой. У его ног лежала бесформенная масса белого меха и окровавленной плоти, почва вокруг была алой от крови.

– Тиресий?

– Он забрел сюда, старый бедолага, и попался в лапы леопардов. Когда я его нашел, помочь ему уже было нельзя. Мне пришлось… – Чезаре полоснул ножом воздух у самого горла, чуть не коснувшись бороды.

Я взглянула на мертвого пса, увидела разрез, чистый и ровный, среди ошметков мяса и меха, оставленных когтями леопардов.

– Ты не позволил ему страдать. И он был очень стар.

– Родился в тот же месяц, когда отца сделали понтификом. – Чезаре говорил глухо, словно сдерживал рыдания. Глаза у него были красные, впрочем, у всех обитателей дворца были такие же красные глаза от сырой извести. – Мне следовало сразу утопить его, но я подумал, что из слепого щенка может вырасти славный охотник за трюфелями. У слепых обостренное обоняние, поэтому я его оставил. И он оправдал мои ожидания.

– Ты подарил ему хорошую жизнь. Старики уходят. Мы продолжаем жить. Таков порядок.

– Да. – Чезаре вздохнул, и этот вздох, видимо, привел его в чувство. Он вытер лезвие ножа о рукав и наклонился вперед, чтобы сунуть его в ножны, прикрепленные сзади к поясу, затем осмотрел с легким раздражением свои окровавленные руки и грязные манжеты. – Я собирался пойти к вечерне с матерью. Пожалуй, следует переодеться. Попрошу Бернардино спроектировать ему надгробие, – добавил Чезаре, поднимаясь с земли. Он и меня потянул за собой, оставив на моем рукаве крошечные пятна собачьей крови. – Бернардино уже рисовал Тиресия, изобразил его на большой фреске над входом в Сала-деи-Санти, там, где я представлен императором, а Лукреция – святой Екатериной. Тиресий с обожанием, на какое способен только слепой пес, смотрит на Хуана, а тот сидит на коне. – Он рассмеялся. Я ответила осторожной улыбкой, поскольку до сих пор не знала об истинных чувствах Чезаре к своему убитому брату.

Он пристрастился регулярно посещать мессу, чаще всего в компании с матерью, в ее семейной часовне при Санта-Мария-дель-Пополо, где был похоронен Хуан. В объявлениях на Пасквино выдвигалась версия, мол, близость к смерти обострила его совесть. Люди Чезаре срывали записки со статуи и сжигали перед толпой, собиравшейся на площади каждый день, чтобы обсудить последние сплетни. Не знаю, делалось ли это по приказу Чезаре, или он сам не подозревал о происходящем.

Однажды утром, когда я сидела в саду с Джироламо и любовалась, как он пытается самостоятельно перевернуться на животик, до меня донесся из дома разговор на повышенных тонах:

– Но если я сейчас оставлю грунтовку, она высохнет, и тогда придется переделывать всю стену заново, прежде чем я смогу начать.

Я узнала мантуанский акцент маленького живописца, Бернардино, призванного в Рим монной Ванноццей для отделки стен в часовне Чезаре.

– Сначала – Божье дело.

– Живопись и есть Божье дело. Как иначе ваша паства поймет, о чем вы лопочете по-латыни, если у них не будет картин перед глазами?