Чарльз Буковски - Стихи в последнюю ночь Земли

далеко

в просторный

каньон

внизу.

потом

все они

возвращаются в дом

зная

инстинктивно

что сценарии

были

плохи. (по крайней мере,

он это чувствует а

остальные

согласны

с ним.)

там наверху у них

по-настоящему

славный мир:

заслуженный, само-

достаточный

и едва ли

зависимый

от

переменных.

там есть

такая куча времени

чтобы есть

пить

и

дожидаться смерти

подобно

всем остальным.

дни точно бритвы, ночи полны крыс

очень юным я делил время поровну между

барами и библиотеками; как мне удавалось обеспечивать

свои остальные обыденные потребности – загадка; ну,

я просто

слишком этим не заморачивался —

если у меня была книжка или стакан, я не думал чересчур много о

чем-то другом – дураки творят себе собственный

рай.

в барах я считал себя крутым, крушил предметы, дрался с

другими мужиками и т. д.

в библиотеках – другое дело: я был тих, переходил

из зала в зал, читал не столько книги целиком,

сколько отдельные части: медицина, геология, литература и

философия. психология, математика, история, всякое

прочее обламывали

меня. в музыке меня больше интересовала сама музыка и

жизни композиторов, нежели технические аспекты…

тем не менее, только с философами я ощущал братство:

с Шопенгауэром и Ницше, даже со старым

трудночитаемым Кантом;

я обнаружил, что Сантаяна, очень популярный в то время,

вял и скучен; в Гегеля надо было по-настоящему

врубаться, особенно

с перепоя; многих, кого читал, я уже забыл,

может, и поделом, но хорошо помню одного парня,

написавшего

целую книгу, в которой доказывалось, что луны нет ,

причем делал он это так хорошо, что после ты и сам

начинал считать: он

совершенно прав, луны действительно нет .

как же, к чертовой матери, молодому человеку снисходить до работы по

8 часов в день, если даже луны нет?

а чего еще

может не хватать?

к тому же

мне нравилась не столько сама литература, сколько

литературные

критики; они были полными мудаками, эти парни;

пользовались

утонченным языком, прекрасным по-своему, чтобы

называть других

критиков, других писателей ослами. они

меня бодрили.

но именно философы удовлетворяли

ту потребность

что таилась у меня где-то в замороченном черепе;

продираясь

сквозь их навороты и

заковыристый словарь

я все равно часто поражался —

у них выскакивало

пылающее азартное утверждение казавшееся

абсолютной истиной или чем-то дьявольски близким

к абсолютной истине

и вот этой определенности я искал в своей повседневной

жизни больше походившей на кусок

картона.

какими клевыми ребятами были эти старые псы, выручали меня среди

дней, что как бритвы, и ночей, полных крыс; и среди

женщин

базлавших, как на аукционе в аду.

братья мои, философы, говорили со мной не как

народ на улицах или где-то еще; они

заполняли собой невообразимую пустоту.

такие классные парни, ах, какие классные

парни!

да, от библиотек польза; в другом моем храме, в

барах, все было иначе, попроще, и

язык, и подход были

другими…

днем библиотека, ночью бар.

ночи были одинаковы,

поблизости сидит какой-нибудь тип, может, и не

гад, но, если по мне, так он светит как-то не так,

от него прет чудовищной мертвечиной – я думаю

о своем отце,

об учителях в школе, о лицах на монетах и банкнотах,

о снах

об убийцах с тусклыми глазами; ну, и

мы с этим типом начинаем как-то обмениваться взглядами,

и медленно копится ярость: мы враги с ним, собака и

кошка, поп и безбожник, огонь и вода; напряг возрастает,

по кирпичику, того и гляди обрушится; кулаки

сжимаются и разжимаются, мы пьем теперь, наконец-то, с

целью:

он оборачивается ко мне:

«тебе чё-то не нравится, мужик?»

«ага. ты».

«хочешь чё-нибудь сделать?»

«разумеется».

мы допиваем, подымаемся, уходим вглубь

бара, наружу в переулок; мы

поворачиваемся, лицом друг к другу.

я говорю ему: «между нами ничего, кроме пространства.

как

насчет его

замкнуть?»

он бросается на меня, и как-то это отчасти часть

части.

в темноту и из нее

моей жене нравятся кинотеатры, воздушная кукуруза и

прохладительные напитки,

усаживание на места, она в детском восторге от

этого, и я рад за нее – но на самом же деле, я-то сам, я

наверняка

откуда-то не отсюда, я, должно быть, кротом был в другой

жизни, чем-то, что закапывалось и в одиночку пряталось:

другие, сгрудившись на сиденьях и далеко, и близко,

передают мне

чувства, какие мне не нравятся; это глупо, быть может,

но так оно и

есть; а затем —

темнота и за ней —

великанские лица людей, тела, шевелящиеся по экрану,

они

говорят, а мы

слушаем.

на сотню фильмов есть один стоящий, один хороший

а девяносто восемь – паршивые.

большинство фильмов начинается плохо и неуклонно

становится

хуже;

если можешь поверить действиям и речи

персонажей

то сможешь даже поверить, что попкорн, который жуешь,

тоже

имеет некое

значение.

(ну, возможно, люди смотрят столько фильмов,

что когда, наконец, увидят кино не такое

паршивое, как остальные, они считают его

выдающимся. Премия Академии означает, что ты фуфло чуть

менее, чем твой собрат.)

кино заканчивается, и вот мы на улице, идем

к машине; «что ж, – говорит моя жена, – оказалось не

так хорошо, как говорят».

«нет, – отвечаю, – не так».

«хотя были там неплохие места», – говорит она.

«ага», – отвечаю я.

мы у машины, влезаем, и я везу нас из

этой части города; озираем ночь;

ночь смотрится неплохо.

«есть хочешь?» – спрашивает она.

«да. а ты?»

останавливаемся у светофора; я наблюдаю за красным

светом;

так и слопал бы этот красный свет – что угодно, вообще

что

угодно лишь бы заполнить пустоту; миллионы долларов

истрачены на созданье

чего-то ужасней всамделишных жизней

большинства живых существ; никому никогда не стоит

платить

за билет в ад.

зажигается зеленый, и мы удираем,

вперед.

будь любезен

нас вечно просят

понять точку зрения другого

человека

какой бы

старомодной

глупой или

мерзотной та ни была.

человека просят

относиться

к полнейшей ошибке другого

к его растрате-жизни

с

добротой, особенно если другой

в годах.

но годы – итог

наших деяний.

другие состарились

по-плохому

поскольку

жили

не в фокусе,

отказывались

видеть.

не их вина?

а чья?

моя?