Григорий Кружков - Очерки по истории английской поэзии. Романтики и викторианцы. Том 2

Гайавата изловчился,
Снял с плеча волшебный ящик
Из дощечек дикой сливы –
Гладких, струганых дощечек,
Полированных искусно;
Разложил, раскрыл, раздвинул
Петли и соединенья,
И составилась фигура
Из квадратов и трапеций,
Как чертеж для теоремы
Из учебника Эвклида.
Этот ящик непонятный
Водрузил он на треногу,
И семья, благоговейно
Жаждавшая фотографий,
На мгновение застыла
Перед мудрым Гайаватой.
Первым делом Гайавата
Брал стеклянную пластинку
И, коллодием покрывши,
Погружал ее в лоханку
С серебром азотнокислым
На одну иль две минуты.
Во-вторых, для проявленья
Фотографий растворял он
Пирогал, смешав искусно
С уксусного кислотою
И известной долей спирта.
В третьих, брал для закрепленья
Он раствор гипосульфита
(Эти дикие названья
Нелегко в строку ложатся,
Но легли, в конечном счете).
Вся семья поочередно
Пред фотографом садилась,
Каждый предлагал подсказки,
Превосходные идеи
И бесценные советы.
Первым сел отец семейства,
Предложил он сделать фоном
Бархатную драпировку,
Чтоб с классической колонны
Складками на стол стекала, –
Сам бы он сидел на стуле
И сжимал одной рукою
Некий свиток или карту,
А другую бы небрежно
На манер Наполеона
Заложил за край жилета,
Глядя вдаль упорным взором –
Как поэт, проснувшись в полдень,
В грезах смутных и виденьях
Ждущий завтрака в постели,
Или над волнами утка,
Гибнущая в урагане.
Замысел был грандиозен,
Но увы, он шевельнулся:
Нос, как видно, зачесался –
Мудрый план пошел насмарку.
Следующей смело вышла
Мать почтенная семейства,
Разодетая так дивно,
Что не описать словами,
В алый шелк, атлас и жемчуг –
В точности императрица.
Грациозно села боком
И осклабилась жеманно,
Сжав в руке букетик белый –
Пышный, как кочан капустный.
И пока ее снимали,
Дама рта не закрывала:
«Точно ли сижу я в профиль?
Не поднять ли бутоньерку?
Входит ли она в картину?
Может быть, мне повернуться?»
Непрерывно, как мартышка,
Лопотала – и, конечно,
Фотография пропала.
Следующим сел сниматься
Сын их, кембриджский студентус,
Предложил он, чтоб в портрете
Было больше плавных линий,
Направляющих все взоры
К средоточию картины –
К золотой булавке, – эту
Мысль у Раскина нашел он
(Автора «Камней Венецьи»,
«Трех столпов архитектуры»,
«Современных живописцев»
И других великих книжиц),
Но, быть может, не вполне он
Понял критика идею –
В общем, так или иначе,
Все окончилось прискорбно:
Фотография не вышла.
Старшей дочери желанье
Было очень, очень скромным:
Ей отобразить хотелось
Образ «красоты в страданье»:
Для того она старалась
Левый глаз сильней прищурить,
Правый закатить повыше –
И придать губам и носу
Жертвенное выраженье.
Гайавата поначалу
Хладнокровно не заметил
Устремлений юной девы,
Но к мольбам ее повторным
Снизошел он, усмехнувшись,
Закусив губу, промолвил:
«Все равно!» – и не ошибся,
Ибо снимок был испорчен.
Так же или в том же роде
Повезло и младшим дочкам:
Снимки их равно не вышли,
Хоть причины различались:
Толстенькая, Гринни-хаха,
Пред открытым объективом
Тихо, немо хохотала,
Просто корчилось от смеха;
Тоненькая, Динни-вава,
Беспричинно и беззвучно
Сотрясалась от рыданий, –
Снимки их не получились.
Наконец, пред аппаратом
Появился младший отрок;
Мальчик прозывался Джоном,
Но его шальные сестры
«Маминым сынком» дразнили,
Обзывали «мелкотою»;
Был он так всклокочен дико,
Лопоух, вертляв, нескладен,
Непоседлив и испачкан,
Что в сравнении с ужасной
Фотографией мальчишки
Остальные снимки были
В чем-то даже и удачны.
Наконец мой Гайавата
Все семейство сгрудил в кучу
(Молвить «в группу» было б мало),
И последний общий снимок
Удался каким-то чудом –
Получились все похожи.
Но, едва узрели фото,
Принялись они браниться,
И браниться, и ругаться:
Дескать, хуже и гнуснее
Фотографий не бывало,
Что за лица – глупы, чванны,
Злы, жеманны и надуты!
Право, тот, кто нас не знает,
Нас чудовищами счел бы!
(С чем бы спорил Гайавата,
Но, наверное, не с этим.)
Голоса звенели разом,
Громко, вразнобой, сердито –
Словно вой собак бродячих –
Или плач котов драчливых.
Тут терпенье Гайаваты,
Долгое его терпенье
Неожиданно иссякло,
И герой пустился в бегство.
Я хотел бы вам поведать,
Что ушел он тихо, чинно,
В поэтическом раздумье,
Как художник светотени.
Но признаюсь откровенно:
Отбыл он в ужасной спешке,
Бормоча: «Будь я койотом,
Если тут на миг останусь!»
Быстро он упаковался,
Быстро погрузил носильщик
Груз дорожный на тележку,
Быстро приобрел билет он,
Моментально сел на поезд –
Так отчалил Гайавата.

Я написал посланье львам:
«О львы! повелеваю вам…»

Но дерзко отвечали львы:
«А вот и нет! А сами Вы…»

Я снова им послал приказ,
Я пригрозил им: «Вот я вас!»

Я честно их предупредил:
«Я вас могу, как крокодил…»
Но львы не вняли мне опять:
Они легли спокойно спать!

Я в раж вошел! Я вышел из…
Я карандаш от злости сгрыз!

Я чайник полный вскипятил,
Я штопор со стола схватил:

«Ну, я вас разбужу теперь!» –
И бросился с размаху в дверь…

Но кто-то дверь заколдовал.
Я тряс ее, лягал, толкал,

Я тер ее разрыв-травой,
Царапал, бился головой,

Я дергал ключ, крутил замок…
Я рвался к львам – но я не мог…

Он думал – перед ним Жираф,
Играющий в лото;
Протер глаза, а перед ним –
На Вешалке Пальто.
«Нигде на свете, – он вздохнул, –
Не ждет меня никто!»