Трумен Капоте - Услышанные молитвы. Вспоминая Рождество

– Трудновато поверить, что рак пожирает вас уже семь лет и до сих пор не сожрал. Так не бывает.

– Я умираю. А ты не веришь. Ты вообще не веришь, что у меня рак. Думаешь, по мне мозгоправы плачут.

Нет, думал я вот о чем: мистер Уоллес – неказистый коротышка. Любит драматизировать и, подобно неприкаянным героиням своих пьес, ищет сочувствия и понимания у незнакомцев, которых кормит сопливыми враками. Друзей у него нет, потому что жалеет он только своих персонажей и самого себя. Все остальные для него – просто публика.

– Да будет тебе известно, что у мозгоправов я уже был. Два года выкладывал одному подонку шестьдесят баксов за час, пять раз в неделю к нему ходил! А этот гад только и делал, что совал нос в мою личную жизнь.

– Им вроде за это и платят. Чтобы совали нос в личную жизнь пациента.

– Не умничай, старичок. Это тебе не шутки. Доктор Кьюи меня погубил. Убедил, что я не гомик и что Фреда на самом деле не люблю. Сказал, что мне, как писателю, крышка, если я не избавлюсь от Фреда. А Фред был единственной моей отрадой. Может, я его и не любил, зато он любил меня . Не давал мне раскисать. И делал это не ради денег, как считал мозгоправ. Кьюи мне твердил: Фред любит не тебя, а твои деньги. Ха! Кто любил деньги, так это Кьюи. В общем, Фреда я не бросил, и тогда мозгоправ сам ему позвонил, тайком, и сказал, что я умру от пьянства, если он не исчезнет. Фред собрал вещи и исчез, а я все гадал, почему да отчего – пока этот Кьюи не признался, что натворил. Да еще эдак с гордостью, хорошее дело, мол, сделал. Я ему говорю: ну, съел? Фред меня любил, он тебе поверил и пожертвовал собой ради любви! Но я ошибся. Когда я нанял Пинкертонов и разыскал Фреда в Пуэрто-Рико, тот сказал, что хочет только одного – набить мне морду. Мол, я струсил и уговорил доктора Кьюи ему позвонить. Потом-то мы, конечно, помирились. И не зря. Семнадцатого июня Фреда прооперировали в Мемориальной больнице, а четвертого июля он умер. Всего тридцать шесть ему было. Но он не притворялся: у него действительно был рак. Вот что бывает, когда пускаешь мозгоправов в свою жизнь! Погляди на этот содом! Приходится нанимать шлюх, чтобы гуляли с собакой.

– Я не шлюха. – Не знаю, с какой стати я ему возразил – я самая настоящая шлюха и никогда этого не отрицал.

Он саркастично хмыкнул. Как у всех сентиментальных придурков, сердце у него было холодное.

– Ну, как насчет?.. – сказал он, сдувая пепел с сигары. – Переворачивайся и раздвигай щечки.

– Извините, но я не принимаю. Подаю, но не принимаю.

– О-о-о! – воскликнул он похотливым и сладким, как пирог с бататом, голосом. – Да я и не собирался тебе трубы чистить, старичок! Я только хотел затушить сигару.

Ох, ну и дал я тогда стрекача! Сгреб все вещи, метнулся в ванную и запер дверь на замок. Пока я одевался, мистер Уоллес хихикал себе под нос.

– Старичок, ты ведь не подумал, что я это всерьез, а? Ну надо же, никакого чувства юмора у людей…

Когда я вышел, он уже спал и похрапывал, тихо аккомпанируя утробным руладам Билла. Сигара все еще тлела у него меж пальцев: не удивлюсь, если в один прекрасный день так он и покинет наш мир – когда спасать его будет некому.

Здесь, в общежитии, у меня есть сосед: шестидесятилетний слепой массажист, который уже несколько месяцев работает при спортзале на первом этаже. Зовут его Боб. От этого брюхастого мужика за милю несет детским маслом и бальзамом Слоуна. Однажды в разговоре с ним я обмолвился, что тоже работал массажистом; он захотел посмотреть, каков я в деле, и заодно обменяться опытом. Разминая мое тело крепкими и чувствительными руками слепца, Боб рассказывал о своей жизни. Женился он поздно, только в пятьдесят – на официантке из Сан-Диего.

– Хелен. Она говорила, что ей тридцать один, она в разводе, блондинка и вообще баба видная… Сочиняла, как пить дать – разве красотка бы за меня вышла? Но фигура у нее была хоть куда, и этими руками я неплохо ее ублажал. Купили мы с ней пикап марки «Форд», а к нему – небольшой алюминиевый трейлер, и переехали в Кафидрал-сити, это в Калифорнийской пустыне, рядом с Палм-спрингс. Я подумал, что смогу устроиться массажистом в какой-нибудь местный клуб – так оно и вышло. С ноября по июнь погода там сказочная, лучше климата и пожелать нельзя, днем тепло, ночью прохладно, зато летом… летом температура доходит до ста двадцати – ста тридцати градусов [35] 48–54 градуса по Цельсию. , и жар не сухой, как можно подумать. Там ведь миллион бассейнов, и от них воздух становится влажный , а высокая влажность при ста двадцати градусах невыносима для белого человека.

Хелен ужасно страдала, но я ничего не мог поделать – не успевал за зиму скопить достаточно денег, чтобы уезжать на лето. Мы просто заживо варились в нашем алюминиевом трейлере. Хелен торчала там целыми днями, телек смотрела – и потихоньку начинала меня ненавидеть. А может, она всегда меня ненавидела – или жизнь нашу непутевую, или свою жизнь. Впрочем, женщина она была тихая и мы почти не ссорились. До минувшего апреля я ведать не ведал, что у нее в голове творится. А в апреле мне пришлось лечь в больницу на операцию – варикоз на ногах. Денег у нас и без того не водилось, но тут было дело жизни и смерти, пришлось лечь под нож. Врач сказал, что иначе у меня эмболия случится в любую минуту. Хелен приехала только через три дня после операции. Не поцеловала, не спросила, как дела. Просто заявила с порога: «Мне ничего от тебя не надо, Боб. Все вещи я тебе привезла, чемодан внизу. Заберу только машину и трейлер». «Ты что такое говоришь?» – спрашиваю. А она мне: «Прости, Боб, я еще пожить хочу». Я испугался. Заплакал. Стал ее умолять: «Женщина, подумай обо мне! Куда мне деваться – слепому да бездомному, старику шестидесятилетнему? Совсем ведь пропаду!» И знаешь, что она ответила? «Будешь пропадать – пропадай пропадом!» И с этими словами уехала. Из больницы я вышел нищий – четырнадцать долларов и семьдесят восемь центов в кармане. Отправился в Нью-Йорк – автостопом. Где бы Хелен ни была, надеюсь, она счастлива. Я на нее зла не держу, но считаю ее поступок очень жестоким. Нелегко мне пришлось – ехать старому, слепому, хромому через всю Америку.

Беспомощный, в кромешной тьме, на обочине незнакомой дороги… Наверное, так себя чувствовал Денни Фаутс, ведь я обошелся с ним не лучше, чем Хелен – с Бобом.

Денни прислал мне два письма из клиники в Веве. Первое я разобрал с большим трудом: «Трудно писать, руки не слушаются. Отец Фланаган, знаменитый хозяин “Кафе для педиков, жидов и черномазых” вручил мне счет и показал на дверь. Merci Dieu pour toi [36] Благодарю Бога за тебя ( фр. ). . Иначе мне было бы очень одиноко». Через шесть недель я получил карточку с коротким текстом, написанным уже твердой рукой: «Прошу позвонить мне в Веве. 46 27 14».