Трумен Капоте - Услышанные молитвы. Вспоминая Рождество

Ах ты мерзкая ковырялка! Ничего, ты еще пожалеешь (подумал я). Даже когда я приехал в Париж и обнаружил в отделении «Американ экспресс» письмо от издателя с отказом («К сожалению, нам бы не хотелось оказывать вам медвежью услугу, содействуя в публикации столь претенциозного, высосанного из пальца романа, ибо ваш дебют как писателя-романиста в таком случае будет обречен на провал») и вопросом, куда переслать полученную копию рукописи, даже тогда моя вера не дрогнула: я лишь предположил, что после моей размолвки с мисс Лэнгмен ее друзья решили подвергнуть меня литературному линчеванию.

К тому времени я успел всеми правдами и неправдами скопить четырнадцать тысяч долларов. Возвращаться в Штаты не хотелось, но другого выхода я не видел – надо же было как-то пристроить моих «Неспящих» в издательство, а сделать это с такого расстояния, да еще без агента, невозможно. Найти честного и толкового литературного агента даже труднее, чем достойного издателя. Марго Даймонд была одной из лучших в своем деле. Она водила дружбу как с сотрудниками высоколобых периодических изданий вроде «Книжное обозрение журнала “Нью-Йорк”», так и с редакторами «Плейбоя». Возможно, она и впрямь считала меня бездарью, однако в первую очередь ей не давала покоя ревность: она сама давно мечтала потискать Ли Лэнгмен.

От одной мысли о возвращении в Нью-Йорк мое нутро сжималось и ухало куда-то вниз, как на американских горках. Разве можно заново войти в этот город, где у меня теперь нет друзей, а врагов слишком много (если, конечно, меня не внесет туда на руках армия марширующих поклонников, рассыпающих конфетти в мою честь)? Вернуться побитым, с поджатым хвостом и отвергнутым романом под мышкой… Для этого надо иметь волю либо слишком слабую, либо железную.

Есть на нашей планете одно убогое племя – оно даже несчастнее горстки бездомных эскимосов, что живут впроголодь всю полярную ночь, то есть семь месяцев кряду: это американцы, решившие (кто честолюбия ради, кто из эстетических соображений, а кто по причине неудач на любовном или финансовом фронте) построить карьеру экспата. Сам факт проживания за границей в течение многих лет, погони за весной из январского Таруданта через Таормину и Афины в июньский Париж, считается большим достижением и поводом для чувства глубокого превосходства над окружающими. Что ж, это действительно достижение, когда у человека нет денег или их «едва хватает на жизнь», как у большинства поселившихся в Америке иностранцев, существующих на присылаемые с родины подачки близких. В юности еще можно помыкаться так пару лет, но тех, кто продолжает вести подобный образ жизни после двадцати пяти, максимум после тридцати лет, ждет неприятное открытие: то, что раньше казалось раем на Земле, – лишь пейзаж за окном, красивый занавес, скрывающий все те же вилы и адское пламя.

Однако и меня засосало в это гнусное кочевничество. Далеко не сразу я сообразил, что произошло. Началось лето, и я решил не возвращаться в Америку, а разослать свой роман по нескольким издательствам почтой. Мои дни, полные невыносимой головной боли, начинались с нескольких бокалов перно на террасе «Дё маго». Затем я переходил бульвар и заглядывал в брассери «Липп» за кислой капустой и пивом (пива было много), после чего устраивал себе сиесту в чудесном номере гостиницы «Набережная Вольтера» с видом на реку. Настоящая попойка начиналась около шести, когда я приезжал на такси в «Ритц». Первую половину вечера я клянчил «мартини» в баре. Если там мне не удавалось подцепить на крючок какого-нибудь скрытого гомика, путешествующих подруг или наивную американскую парочку, то я оставался без ужина. По моим подсчетам, я потреблял тогда – в виде пищи – около пятисот калорий в день. При этом вид у меня был здоровый и крепкий, даром что изнутри я разлагался – спасибо алкоголю, тошнотному «кальвадосу», который я пил галлонами каждый вечер в сенегальских кабаре и барах для укуренной публики вроде «Ле Фиакр» и «Мон жарден», «Мадам Артурс» и «Беф-сур-ле-туа». Несмотря на запои и тошноту (ее бесконечные каскады накрывали меня в течение всего дня), я искренне считал, что прекрасно провожу время и набираю необходимый всякому художнику опыт. Отчасти это было так: отдельные личности, которых я повстречал сквозь марево кальвадоса, навек оставили в моей душе глубокие шрамы-подписи.

Вот мы и добрались до Кейт Макклауд. Кейт! Макклауд! Моя любовь, моя боль, мое Götterdämmerung [37] Гибель богов, конец света ( нем. ). , моя личная «Смерть в Венеции»: неотвратимая и смертоносная, как змея на груди Клеопатры.

Был конец зимы в Париже. Я вернулся туда после нескольких месяцев беспробудного пьянства в Танжере, где успел стать habitué [38] Завсегдатай ( фр. ). пафосного кабачка Джея Хейзелвуда под названием «Ле Парад». Заправлял кабаком добрый и нескладный парень из Джорджии, сумевший сколотить средних размеров состояние на правильных «мартини» и гигантских бургерах, которые он готовил для истосковавшихся по родине американцев. Кроме того, для избранных иностранных клиентов у него в запасе всегда были аппетитные попки арабских мальчиков и девочек – они шли за счет заведения, разумеется.

Однажды вечером в «Ле Параде» я повстречал человека, оказавшего колоссальное влияние на будущие события. У него были прилизанные белокурые волосы, как в рекламе бальзама для волос двадцатых годов; опрятный, веснушчатый, румяный, он сверкал здоровой белоснежной улыбкой, пожалуй, чересчур многозубой. То и дело он доставал из кармана спичку и зажигал, чиркнув ею об ноготь. Ему было около сорока, он приехал из Америки, но разговаривал с каким-то странным, свойственным полиглотам акцентом: это не столько жеманство, сколько непостижимый дефект речи. Он угостил меня алкоголем, мы немного поиграли в кости; позже я спросил у Джея Хейзелвуда, кто он такой.

– Никто, – ответил Джей, с нарочитым джорджийским выговором растягивая гласные. – Зовут его Туз Нельсон.

– Чем занимается?

Джей сделал очень серьезное лицо и многозначительно ответил:

– Дружит с богачами.

– И все?

– Все?! Черт побери! – воскликнул Джей Хейзелвуд. – Водить дружбу с богатеями – та еще работенка! За один день устаешь так, как двадцать каторжных ниггеров за месяц не устают.

– Чем же он зарабатывает?

Хейзелвуд прищурил один глаз и вытаращил другой – эдакий барыжник с Юга, – но я не разыгрывал дурачка, а действительно не понимал.

– Слушай, да таких халявщиков, как Нельсон, полным-полно. Ничего особенного в нем нет, разве что мордашка посмазливей, чем у многих. Так-то малый он неплохой… Сравнительно. Два-три раза в год бывает в Танжере, все лето прыгает с яхты на яхту – «Гавиота», «Сиеста», «Кристина», «Сестра Анна», «Креолка», сам продолжи. Остальное время проводит в Альпах – в Санкт-Морице, или Гштаде, или на островах Вест-Индии. Антигуа. Лифорд Кей. В перерывах наведывается в Париж, Нью-Йорк, Беверли-хиллз, Гросс-пойнт. И всюду промышляет одним и тем же. Трудится за еду – с обеда и до поздней ночи. Играет в бридж, кункен, катает шары. «Старая дева», нарды – все это с ослепительной улыбочкой. Зубы у него искусственные. Старичье, что на яхтах по океанам плавает, от Нельсона без ума. Этим он зарабатывает на мелкие расходы, а остальное выкачивает из баб всех возрастов и богатеньких нимфоманок, мужьям которых глубоко плевать, кто трахает их жен, лишь бы самим не приходилось…