Трумен Капоте - Услышанные молитвы. Вспоминая Рождество

Я позвонил ему из бара в «Пон Рояле». Помню, пока я ждал, когда к телефону позовут Денни, Артур Кестлер методично крыл грязной бранью женщину, которая сидела с ним за столиком (говорили, что это его любовница). Она плакала, но защищаться не пыталась. Невыносимо смотреть, как плачет мужчина и как обижают женщину, однако никто не вмешался, а бармены и официанты делали вид, что не замечают происходящего.

Тут с горних вершин ко мне спустился голос Денни – казалось, его легкие полны алмазно-чистого воздуха. Он сказал, что ему пришлось нелегко, но теперь он готов выписаться из клиники. Можно встретиться во вторник в Риме, где принц Русполи (Дадо) любезно предоставил ему квартиру. Я трус – в самом фривольном и самом серьезном смысле слова, – ибо я никогда не признаюсь открыто в своих чувствах другому человеку. Я говорю «да», когда хочу сказать «нет». Как я мог ответить Денни, что не собираюсь с ним встречаться, потому что он меня пугает? Дело было не в наркотиках и не в хаосе. Я боялся окружавшего Денни скорбного ореола ущербности и растраченного таланта: казалось, тень его поражения каким-то образом омрачит мой собственный неотвратимый триумф.

Словом, я поехал в Италию, только не в Рим, а в Венецию. Лишь в начале зимы, когда я сидел один в баре «Гарри», мне стало известно, что спустя несколько дней после приезда в Рим Денни умер. Рассказал об этом Мими – жирный, толще Фарука I, египтянин, контрабандой возивший наркотики из Каира в Париж. Денни любил Мими (или наркотики, которые тот ему поставлял), но знал я его плохо и очень удивился, когда в баре он подошел и слюнявыми малиновыми губами поцеловал меня в щеку.

– Я смеюсь – ничего не могу поделать! Всякий раз хохочу, когда вспоминаю Денни – да он бы и сам посмеялся. Такая смерть! Только Денни мог так умереть. – Мими вскинул тонко выщипанные брови. – Ой, ты не знал? Он умер из-за лечения! Не завяжи он с наркотой, глядишь, прожил бы еще лет двадцать, а лечение его сгубило. Он присел на унитаз по большой нужде – и тут отказало сердце.

По словам Мими, Денни Фаутса похоронили на протестантском кладбище рядом с Римом. Весной я туда ездил и могилы не нашел.

Очень долго я был неравнодушен к Венеции и застал там все времена года. Особенно мне нравились осень и зима, когда по пьяццам плывет морская дымка и серебристый звон колокольцев на гондолах дрожит над мглистыми каналами. Я провел там всю свою первую европейскую зиму – в неотапливаемой квартирке на последнем этаже палаццо на Гранд-канале. Такого холода я никогда не испытывал; порой казалось, что мне можно ампутировать руку или ногу без всякой анестезии – ничего не почувствую. Однако я не унывал, поскольку роман, над которым я тогда работал – «Миллионы неспящих», – казался мне подлинным шедевром. Теперь-то я понимаю, что эта баланда по рецепту Вики Баум, приправленная щепоткой сюрреализма, на шедевр не тянула. Мне стыдно об этом писать, но для истории все же расскажу: книга была про десяток американцев (супруги на грани развода, четырнадцатилетняя девочка в номере мотеля с молодым, богатым и привлекательным вуайеристом, мастурбирующий адмирал и т. д.), которых объединяло лишь одно обстоятельство: все они смотрели по телевизору ночную киношку.

Каждый день с девяти утра до трех часов дня я работал над книгой, а в три, какая бы погода ни была за окном, отправлялся в пеший поход по лабиринту венецианских улиц. Гулял я до наступления темноты, после чего обязательно заходил в бар «Гарри» – врывался с мороза в натопленную и жизнерадостную атмосферу микроскопического дворца мистера Чиприани, открывавшего двери для всех любителей славной еды и напитков. Зимой в «Гарри» царит безумие совсем иного рода, нежели весной, осенью и летом. Да, там так же людно, но под Рождество бар попадает в распоряжение не англичан и американцев, а эксцентричной местной аристократии: бледных, расфуфыренных молодых графов и сварливых принцесс. Публика эта не появляется в баре до самого ноября, покуда не уедет последняя пара из Огайо. Каждый вечер я оставлял в «Гарри» девять-десять долларов – заказывал «мартини», сэндвичи с креветками и огромные блюда зеленой лапши с соусом «болоньезе». Хотя итальянский я знал неважно, у меня появилось немало друзей, о которых я могу рассказать много любопытного… (но, как говорила моя давняя новоорлеанская приятельница: «Малыш, к чему подробности!»).

Той зимой американцев я почти не встретил, если не считать Пегги Гуггенхайм и Джорджа Арвина. Арвин был художником, очень талантливым, хотя лицом и белокурым «ежиком» напоминал школьного баскетбольного тренера. Он влюбился в гондольера и много лет жил в Венеции – вместе с упомянутым гондольером, его женой и детьми (семейка почему-то в конце концов распалась, после чего Арвин ушел в итальянский монастырь и со временем, говорят, принял постриг).

Помните мою жену, Хулгу? Если бы не она, не наш законный союз, я мог бы жениться на этой Гуггенхайм, хоть она и была старше меня лет на тридцать, а то и больше. Но сделал бы я это вовсе не потому, что дама меня забавляла – хотя она премило бряцала вставными челюстями и очень смахивала на Берта Лара, только с длинными волосами. Нет, просто мне нравилось коротать зимние вечера в ее компактном белом палаццо деи Леони, где она проживала с одиннадцатью тибетскими терьерами и шотландцем-дворецким, который то и дело уматывал в Лондон к своему любовнику (последнее обстоятельство ничуть не расстраивало хозяйку, поскольку она была сноб, а любовник, говорят, был камердинером принца Филиппа); нравилось потягивать ее отменное красное вино и слушать россказни о многочисленных мужьях и любовниках. В этом сомнительном послужном списке я с удивлением услышал имя Сэмюэла Беккета. Ну и странная же парочка: богатая еврейка-космополитка и холодный анахорет, автор «Моллоя» и «В ожидании Годо». Невольно задумаешься о подлинной сути Беккета, о его напускной отчужденности и аскетизме. Чтобы нищий, никому не известный писатель (каковым и был Беккет в ту пору) связался с рыжей неказистенькой американкой, унаследовавшей отцовские медные прииски?.. Да бросьте, он явно не одной любовью руководствовался. Впрочем, и я, невзирая на искреннее мое восхищение Гуггенхайм, с удовольствием сорвал бы этот куш, да вот незадача: осуществить план по отъему у нее крупной суммы денег мне помешало собственное непомерное тщеславие и откровенная глупость; я считал, что мир падет к моим ногам, как только «Миллионы неспящих» окажутся на полках книжных магазинов.

Увы, этого не случилось.

В марте, закончив работу над рукописью, я послал копию Марго Даймонд – рябой литагентше-лесбиянке, которую уговорила заняться мною Элис Ли Лэнгмен, моя давняя и списанная в утиль подруга. Марго ответила, что отдала роман в то же издательство, которое напечатало первую мою книгу – «Услышанные молитвы». «Однако, – писала мне она, – я сделала это лишь из вежливости. Если они вам откажут, подыщите себе другого агента, поскольку я вас представлять не желаю – поверьте, это не в ваших и не в моих интересах. Не стану скрывать, что на мое мнение существенно повлияло то, как вы обошлись с мисс Лэнгмен, самым возмутительным образом отплатив ей за щедрость и доброту. Впрочем, я бы не позволила этому обстоятельству помешать нашему профессиональному общению, если бы считала вас действительно одаренным писателем. Но я не считаю вас таковым и никогда не считала. Вы не художник и даже не ремесленник, вам не хватает писательского мастерства и дисциплинированности. Ваши работы очень неровные, и до профессионализма вам далеко. Советую подыскать себе другое призвание, пока годы еще позволяют».