Ирвин Шоу - Избранные произведения в одном томе [Компиляция, сетевое издание]

— А сейчас? — с вызовом бросил он.

— Сейчас… — Она нервным жестом пригладила волосы. — Ты странно выглядишь. Какой-то неухоженный… Да-да, это, пожалуй, лучшее определение. Выглядишь как человек, который скитается по отелям.

— Я действительно живу в отелях. Лучших отелях мира.

— Ты знаешь, о чем я.

Он и в самом деле понимал, что она хочет сказать, но не желал вслух признавать ее правоту. Разве что мысленно.

— Получив твою телеграмму, я решила подготовить речь, — объявила Энн. — И сейчас ее произнесу.

— Лучше полюбуйся пейзажем, Энн, — посоветовал он, — речь произнесешь попозже.

Но она, не обращая на него внимания, сказала:

— Единственное, чего я хочу, — жить с тобой. Заботиться о тебе. Если пожелаешь — в Париже. Или Нью-Йорке. Где угодно. Где скажешь. Не вынесу, если ты превратишься в одинокого старика, а по вечерам будешь уныло жевать свой ужин, как… как отбившийся от стада дряхлый буйвол.

Он невольно рассмеялся, услышав столь оригинальное сравнение.

— Не хочу хвастаться, Энн, но пока я не испытываю недостатка в общении. Кроме того, тебе еще год учиться в колледже…

— Я покончила с образованием, — перебила она. — А образование покончило со мной. По крайней мере этого рода образование. Ни за что не вернусь назад.

— Обсудим это как-нибудь в другой раз, — пообещал Крейг. По правде говоря, после всех лет скитаний мысль об упорядоченной жизни с Энн вдруг показалась весьма привлекательной. Кроме того, выяснилось, что он все еще придерживается старых взглядов, недостойных и постыдно-несовременных, убежденности, что для женщин образование совсем не так уж и важно.

— И еще одно, — добавила Энн. — Тебе следует вернуться к работе. Просто смешно: такой человек, как ты, сидит сложа руки.

— Это не так легко, как кажется. Никто особенно не рвется дать мне работу.

— Тебе?! — недоверчиво вскричала она. — Это тебе? Не может быть!

— Еще как может. Кстати, здесь Мерфи. Поговори-ка с ним о нынешнем состоянии дел в кино.

— Но другие все же снимают картины.

— Другие. Но не твой отец.

— Невыносимо! Ты рассуждаешь как неудачник! Если бы ты только собрался с духом и сделал что-то, вместо того чтобы гордо взирать на все со стороны! Я недавно говорила с Маршей, и она согласна со мной: это пустая, бессмысленная, позорная трата сил и таланта!

Казалось, еще минута, и Энн забьется в истерике. Крейг поспешил ободряюще погладить ее по руке:

— Собственно говоря, я тоже так считаю. Последний год я трудился не покладая рук!

— Ага! — торжествующе воскликнула она. — Вот видишь! С кем?

— Ни с кем. Сам с собой. Писал сценарий. Только что закончил. Кое-кто читает его прямо сейчас.

— А что сказал мистер Мерфи?

— Сказал, что это дерьмо, и посоветовал выбросить.

— Глупый старик! Не стоит его слушать!

— Глупым его никак не назовешь.

— Но ты все-таки сделал по-своему, правда?

— Сценарий я пока не выбросил.

— Можно мне его прочесть?

— Если хочешь.

— Разумеется, хочу. Могу я потом честно сказать, что думаю?

— Естественно.

— Даже если мистер Мерфи прав, — заключила Энн, — и окажется, что сценарий недостаточно хороший, или не слишком кассовый, или что еще им там требуется, ты всегда можешь взяться за что-то другое. То есть на кино свет ведь клином не сошелся! Если хочешь знать, по-моему, ты был бы куда счастливее, если бы навсегда с ним распрощался. Подумай, с какими ужасными людьми тебе приходится общаться! Это такая жестокая, капризная штука: сегодня ты кто-то вроде национального героя, а завтра никто о тебе не вспомнит. А люди, перед которыми ты пресмыкаешься, эта Великая Американская Публика… Боже мой, папочка, да зайди ты в кинотеатр, в любой кинотеатр в субботу, и посмотри, над чем они смеются и плачут… Помню, как много ты работал, как изводил себя до полусмерти, к тому времени, когда фильм был наконец снят. И для кого? Для ста миллионов кретинов!

В негодующей тираде дочери он распознал отзвук собственных мыслей, но это отнюдь его не обрадовало. Особенно неприятно это слово — «пресмыкаться». Одно дело — слышать такое от человека его лет, трудившегося, не раз выигрывавшего и терпевшего поражения на арене беспощадных битв. Иногда, в минуты уныния, невольно усомнишься в плодотворности своих усилий. И совсем другое — выслушивать столь беспощадное суждение из уст неопытного, избалованного ребенка.

— Энн, — попросил он, — не будь так строга к своим соотечественникам-американцам.

— Пусть мои соотечественники-американцы идут… — пробормотала она.

Еще один пункт в повестке дня. Узнать, что случилось с дочерью на ее родине за последние полгода. При следующей встрече.

Крейг поспешил сменить тему.

— С каких это пор тебя волнует моя карьера? — спросил он с легкой иронией. — В таком случае, может, посоветуешь, что мне делать?

— Да что угодно! Преподавать, устроиться редактором в издательство. Разве не этим ты занимался почти всю жизнь? Редактировал чужие сценарии. Мог бы сам стать издателем. Переехать в уютный маленький город и открыть собственный театр. Писать мемуары, в конце концов!

— Энн! — укоризненно воскликнул он. — Я, разумеется, стар, но не настолько же!

— Есть тысячи разных вещей, — упрямо настаивала она. — Умнее тебя человека я не знаю. Было бы настоящим преступлением, если бы ты позволил сбросить себя со счетов только потому, что бизнесмены от кино или театра так глупы. Ты ведь не женат на кино. И Моисей никогда не сходил с горы Синай, чтобы провозгласить: «Именем Господа повелеваю: развлекай!»

Крейг рассмеялся:

— Энн, дорогая, ты безбожно смешиваешь две великие религии.

— Я знаю, о чем говорю.

— Может, и так, — признал он. — Может, в твоих словах есть доля правды. А может, и нет. Я отчасти для того и приехал в Канны, чтобы решить, что делать, посмотреть, стоит ли игра свеч.

— И что же ты увидел? — вызывающе бросила она. — Что узнал?

Что он увидел и узнал? Увидел фильмы всех сортов, хорошие и плохие, в основном плохие. Был ввергнут в вихрь карнавального безумия, называемого кинематографом. В залах, на террасах, на пляжах и вечеринках — повсюду обнажалась голая суть этого искусства или индустрии, какого бы названия оно ни заслуживало. Здесь были все: художники и псевдохудожники, бизнесмены и мошенники, покупатели и продавцы, сплетники, шлюхи, порнографы, критики, прилипалы, герои года, неудачники года. И квинтэссенция всего, ради чего затевалась эта суматоха, — фильмы Бергмана и Бюнюэля, чистые и потрясающие.

— Итак, — повторила Энн, — что же ты узнал?

— Боюсь, понял, что я навек опутан паутиной, называемой кино. Как наркоман. Когда я был маленьким, отец часто брал меня в бродвейские театры. Я сидел не шевелясь, ожидая, пока погаснут люстры и зажгутся огни рампы. И все время боялся: а вдруг этого не произойдет и рампа так и не зажжется. Но все шло своим чередом, и всегда наступал великий момент. Я стискивал кулаки от счастья и тревожился за людей, которых увижу на сцене, как только поднимется занавес. Только однажды в жизни я нагрубил отцу. Именно в такую минуту. Не помню, что он мне сказал, бесцеремонно вернув на землю, но я прошипел: «Папа, помолчи, пожалуйста!»