Ирвин Шоу - Избранные произведения в одном томе [Компиляция, сетевое издание]

— Х… с ним! — громко сказал он. Прежде он никогда не разговаривал сам с собой. Что это означает?

Крейг отвернулся от зеркала. «В нем есть некая суховатая элегантность», — написала про него Гейл Маккиннон. Она не консультировалась с преподавателем Энн.

Он отправился в спальню и всмотрелся в аккуратно застеленную постель, которую прошлой ночью делил, если можно так выразиться, с этой девушкой. Придет ли она сегодня? И окажется ли он настолько глуп, чтобы снова открыть ей дверь? Он вспомнил, какая шелковистая у нее кожа, какие душистые волосы и округлые бедра. Если она постучит, он ее впустит.

— Идиот, — выругался он вслух. Возможно, это симптом скрытых отклонений в психике, признак грядущего маразма, но звук собственного голоса в пустой комнате отчего-то успокоил его. — Чертов идиот, — добавил он, не сводя глаз с постели.

Он плеснул в лицо холодной водой, сменил влажную от пота рубашку и пошел смотреть итальянское кино.

Фильм разочаровал его, оказавшись чересчур серьезным, скучным и малодинамичным. В нем рассказывалось о группе эмигрантов-анархистов, приехавших в начале века в Лондон во главе с сицилийским революционером. Вероятно, сценарист и режиссер добивались максимально возможного правдоподобия, и очевидно было, что люди, снимавшие фильм, питали похвальную ненависть к нищете и несправедливости, но Крейг нашел бесконечную череду сцен насилия, перестрелок и убийств мелодраматичной и безвкусной. Странно, что так много фильмов на этом фестивале посвящено революциям того или иного рода и что миллионы долларов, вложенные банкирами-республиканцами, идут на пропаганду насилия и призывы взорвать существующий строй. Что движет этими чистенькими процветающими людьми в белых сорочках и дорогих костюмах, сидящими за большими пустыми столами?

Если бы деньги делались на мятеже, взрывах в судебных залах, поджогах гетто, неужели эти благородные стяжатели посчитали бы своим долгом предложить золото, полученное такими способами, держателям акций, независимо от последствий? Или их цинизм заходит еще дальше, и эти люди, считающие, будто они куда мудрее обычных смертных, потому что держат руки на рычагах власти, знают, что ни один фильм подобного рода пока не послужил причиной переворота и, что бы там ни болтали в зале, какие бы длинные очереди ни тянулись в билетные кассы на самые подстрекательские картины, ничего не изменится, не прозвучит ни единого выстрела? Смеются ли они в своих привилегированных клубах над взрослыми детьми, играющими в свои «туманные картины» на целлулоидной пленке? Да ведь и он не испытывал никакого желания идти на баррикады, после того как в зале вспыхивает свет. И чем же он отличается от других?

Возможно, все дело в надвигающейся старости, и именно поэтому авторы фильма не только его не убедили, но и укрепили уверенность в том, что безрассудные призывы к действию способны породить только куда худшие пороки, чем те, которые они так стараются искоренить.

Будь ему двадцать, как Энн, или двадцать два, как Гейл, возможно, его и подмывало бы восстать против сытого общества, радоваться и торжествовать, замышляя разрушение и гибель городов.

Он вспомнил остроту Мюррея Слоуна. Версаль накануне взятия Бастилии. Чью сторону он принял бы, когда телеги с осужденными покатились бы по его улице? Телеги, в которых сидела бы Энн? Констанс? Гейл Маккиннон? Его жена?

Нет, этот итальянский фильм вреден для человека, несколько часов назад сказавшего своей дочери, что помешан на кино. Мертворожденное дитя кинематографа, бесполезное или, скорее, убийственное для искусства и, наконец, просто скучное. В нем отсутствует даже подлинный трагизм, позволяющий отнестись к собственным проблемам, маленьким бедам и невзгодам, запутанным отношениям с женщинами, профессиональному кризису как к чему-то ничтожному и не имеющему особого значения.

Он поднялся с места, не дождавшись конца, и, выйдя из кинотеатра, попытался для собственного успокоения восстановить в памяти, кадр за кадром, просмотренные на этой неделе работы Бюнюэля и Бергмана.

Солнце все еще стояло высоко над горизонтом, и Крейг на всякий случай, если Энн еще купается, спустился на пляж поискать дочь. Она сидела за столиком у бара, широкоплечая, с пышной фигурой, в крайне легкомысленном бикини, которое Крейг, как отец, предпочел бы видеть на ком-нибудь другом. Рядом устроился Йан Уодли в плавках, а напротив — Гейл Маккиннон, в том же розовом купальнике, который был на ней в пляжном бунгало Мерфи. Крейг почувствовал угрызения совести за то, что бросил Энн, не подыскав ей приличной компании.

Уодли, очевидно, не тратил много времени на просмотр фильмов. И успел загореть не хуже девушек. В своем мешковатом, плохо скроенном костюме он выглядел бесформенным, почти обрюзгшим, но выяснилось, что под одеждой тело у него упругое, а сам он казался сильным и властным. Он смеялся, размахивая стаканом, который держал в руке. Никто из троицы пока не заметил Крейга, и на мгновение он почти поддался искушению повернуться и уйти: слишком уж неприятно напомнила ему эта компания итальянского актера, вечно скалившего зубы, и двух девиц, ловивших каждое его слово.

Но, отнеся свой порыв за счет дурного настроения и ребячества, Крейг все же приблизился к столу. Гейл возилась со своим диктофоном, и Крейг вдруг с испугом подумал, что она берет интервью у его дочери. Совсем забыл предупредить Энн, чтобы та держала рот на замке!

Но он тут же услышал, как Гейл говорит:

— Спасибо, Йан. Уверена, что в Штатах это пойдет. Однако совсем не уверена, что вам позволят еще раз вернуться в Канны.

— Хватит двуличия! — провозгласил Уодли. — Долой политес. Обличай во всеуслышание этих продажных тварей и их ничтожные потуги на творчество! Таков мой девиз.

О Господи, он опять оседлал любимого конька!

— Добрый вечер, друзья, — приветствовал Крейг.

— А, это ты, Джесс! — прогремел Йан голосом таким же могучим, как его бронзовое тело. Общество девушек буквально его преобразило! — Я только сейчас объяснял двум очаровательным юным дамам некоторые закулисные механизмы кинофестивалей. Кто что продает, кто кого покупает, какие гнусности и пакости вытворяются ради получения «Золотых Пальмовых Ветвей». Садись, папаша. Что будешь пить? Официант! Гарсон!

— Спасибо, ничего, — отказался Крейг. Слово «папаша» прозвучало довольно язвительно. Он сел рядом с Гейл, напротив Энн.

— Что ты пьешь? — спросил он у дочери.

— Джин-тоник.

Он никогда не видел, чтобы она пила спиртное. Когда за обедом он предлагал ей вино, Энн неизменно отказывалась, утверждая, что ей не нравится вкус. Вероятно, джин более соответствует пристрастиям молодых.