Фридрих фон Гаклендер - Европейские негры

Живописец, простился с добродушным стариком и, сходя по лестнице, думал: «При первом же посещении – заставить плакать и нарисовать змею – дурные предвещания! Впрочем, что за вздор, можно ли быть так суеверну?»

А пока Артур сидел у Штайгера, девица Эмилия Вундель долго занималась на лестнице выбиванием платья и книг, но молодой человек не являлся на лестнице. Наконец пришла домой Клара, и тогда девица Эмилия покинула свою позицию и, хлопнув дверью, проворчала: «Ну, да! жди вот! Известная история! А старая дура (это относилось к заботливой матери) выдумала, что не к ней, а к её отцу! Ну, Клара, хороша же ты! Я, признаюсь, всегда от тебя этого ожидала. Сначала все делала потихоньку, а теперь бросила всякий стыд! Да и чего ждать от танцовщицы?»

Г. Эриксен, отец Артура, разослал от имени своего и своей супруги к избранным знакомым приглашения участвовать в живых картинах. В кругу этих знакомых целую неделю господствовало невообразимое волнение. «Получу я приглашение, или нет?» твердили про-себя десятки более или менее прекрасных (по собственному мнению) девиц. «Неужели они осмелятся не пригласить моих дочерей?» твердили про-себя десятки более или менее почтенных (по общему мнению) дам. В городе давно уж не было живых картин; г-жа Эриксен восстановляла это прекрасное изобретение, и общее желание получить приглашение свидетельствовало, что она угадала дух и потребности современного человечества и, подобно всем людям, угадывающим эти потребности, необыкновенно возвеличилась в глазах общества. Сколько визитов было сделано ей в-течение недели, предшествовавшей окончательному составлению списка приглашаемых! Сколько отцов и братьев являлось, по приказанию матерей, жен и дочерей, в её ложе! Она испила полную чашу торжеств.

Только Артур иногда возмущал ее своими замечаниями, что нельзя давать роли в живых картинах дочери такого-то важного сановника, потому что она очень-дурна; и надобно пригласить к участию дочь такого-то, далеко не столь важного чиновника, потому что она – диво античной красоты. Но эти безразсудные мнения были без жалости отвергаемы. Важна была уж и та уступка, что г-жа Эриксен согласилась взять костюмы из театра. Впрочем, необходимость этой уступки была вынуждена желанием пригласить дочерей какой-то необыкновенно-скупой дамы, которая прямо сказала, что не может тратиться на костюмы.

Вот настал и день первой репетиции. В зале были сделаны нужные приготовления. Хозяйка важно сидела на софе; вокруг неё собралась вся семья, кроме мужа, который сказал, что ему некогда: его сердце не лежало к великосветским затеям жены, которая не считала нужным обращать внимание на его предразсудки.

Все молчали; только в стороне Альфонс вполголоса жаловался, по обыкновению, Артуру на свою жену, которая не хочет заниматься ни хозяйством, ни детьми.

Репетиция была назначена в три часа. Теперь была уж половина третьего. Вошел слуга и подал хозяйке два письма. Г-жа Эриксен, прочитав одно, передала Артуру. Записка эта была следующего содержания:

«Любезная madame Erichsen! Вы знали, какое удовольствие доставило моим дочерям ваше доброе приглашение участвовать в живых картинах, и для меня было чрезвычайно-трудно решиться отклонить это предложение, делающее мне столько чести. Я не сомневаюсь, что, при участии в этих картинах таких прекрасных особ, как супруга доктора Больца, вам будет легко заместить роли, предназначавшиеся моим дочерям, которые незнакомы и не будут знакомы с г-жею Больц, потому и не могут являться перед обществом вместе с этою прекрасною особою. Это, конечно, нисколько не может поколебать дружбы, которую всегда питала к вам ваша

– Ты жестоко огорчаешь меня, Артур, сказала мать: – я никак не воображала, что ты пошлешь приглашение докторше.

– Почему ж, матушка? Без неё наши картины лишились бы лучшего украшения. её черты так правильны и выразительны, она так грациозна…

– Но ты видишь, что наделал твой необдуманный поступок.

– Но, матушка, г-жа Больц бывает у вас, вы также бываете у неё с визитами: почему ж нельзя было пригласить ее?

– Артур! неужели ты не понимаешь, что она только терпима в нашем обществе, но не принадлежит к нему? Какая дама, какая девица из высшего общества согласится являться вместе с докторшею Больц, как бы с равною себе? Ты непростительнейшим образом нарушил приличия света. Я не знаю, что мне теперь делать. Ты убиваешь меня, Артур!

– Матушка, г-жа Больц приедет через несколько минут…

– Я не хочу делать скандала; она не получит отказа. Но ты должен устроить так, чтоб она участвовала только в одной или двух сценах с людьми из того же круга, к которому принадлежит. Эти сцены потом будут исключены из окончательной программы, по излишеству. Не противоречь, Артур, иначе невозможно. Ты сам виноват, да, ты много виноват передо мною. Теперь, Альфонс, прошу вас прочитать эту записку, продолжала мать семейства, передавая другое письмо зятю.

Альфонс, пожимая плечами, прочитал:

«Милая Шарлотта! мы получили твое приглашение, но не можем принять его; твой зять, Альфонс, имел неприятность с моим сыном, и хотя мой сын был совершенно-прав, Альфонс не хотел признаться в этом. Мне очень-жаль, что я должна писать это тебе…

Преданная тебе по-прежнему

– Я вам скажу, матушка, в чем дело. С неделю назад, на одном бале сын вашей приятельницы, протанцовав с Марианною две кадрили под-ряд, ангажировал ее на третью. Я сказал ему, что это не принято в свете и может обратить внимание всех. Он рассердился…

– И сказал очень-дерзко, что подозревать могут только женщину, которая сама подает причины к подозрениям, прибавил старший брат жены Альфонси, Эдуард. – Это нагло с его стороны, а между-тем Марианна продолжала говорить с ним, хотя знала, как он отвечал её мужу.

– Не прикажете ли мне ссориться со всеми, кто не нравится моему мужу? сказала Марианна. – Матушка не позволит никому тиранить меня.

Семейная сцена начиналась, как видим, довольно-грозным образом. Но какую удивительную власть имеют над собою благовоспитанные люди! лакей доложил о приезде одного из приглашенных на репетицию семейств – и лица всех приняли самое мирное, светлое, любезное выражение. Мать раздвинула брови, предвещавшие жаркую битву с Альфонсом за обиженную дочь; дочь нежно склонилась к матери и устремила на мужа взгляд, какого требуют от нежной жены приличия света; Альфонс сел подле неё и обнял рукою её талью; Эдуард и его жена расположились соответственно общему тону картины, и когда вошли приехавшие гости, семейство Эриксенов представляло восхитительную «живую картину» домашнего тихого, невозмутительного счастья.