Мария Корелли - Вендетта, или История одного отверженного

Она наблюдала, как я застегивал пальто и начинал натягивать перчатки.

«Вы уже уходите?» – спросила она несколько застенчиво.

«Да, сейчас я ухожу, моя дорогая, – сказал я. – Что с вами? Отчего вы так побледнели?» Поскольку и впрямь вся краска внезапно сошла с ее лица.

«Покажите мне вашу руку еще раз, – потребовала она с болезненным нетерпением. – Ту руку, на которую я надела кольцо!»

С готовностью улыбаясь, я вытащил руку из перчатки, которую только что надел.

«Что за странная фантазия вас посетила теперь, красавица?» – спросил я игриво.

Она не ответила, а взяла мою руку и внимательно и долго изучала ее. Затем подняла глаза, ее губы нервно подергивались, и она засмеялась несколько жестоким и безрадостным смехом.

«Ваша рука, – пробормотала она бессвязно, – с этим перстнем на ней выглядит в точности, как у Фабио!»

И прежде чем я успел сказать хоть слово, она разразилась буйной истерикой – рыданиями, всхлипами и смехом, смешавшимися в диком и беспричинном безумии, которое обычно полностью деморализует мужчину, если он к нему не привык. Я позвонил в колокольчик, чтобы вызвать помощь; келейница ответила на мой зов и, видя состояние Нины, выбежала за стаканом воды и чтобы позвать мадам Наместницу. Эта последняя вошла своим тихим шагом и с прямой спиной, оценила ситуацию, отпустила келейницу и, взяв в свои руки стакан воды, побрызгала лоб необычной пациентки и силой заставила ее выпить несколько капель воды. Затем, повернувшись ко мне, она с достоинством спросила меня о причинах такого эмоционального взрыва.

«Я действительно не могу ответить на этот вопрос, мадам, – сказал я с видом озабоченного беспокойства. – Конечно, я рассказал графине о неожиданной смерти ее друга, но она восприняла эту новость с образцовым смирением. Обстоятельство, которое представляется мне причиной столь сильного расстройства – это то, что она увидела или сказала, что увидела, сходство между моей рукой и рукой ее покойного мужа. Мне это представляется абсурдным, но я не могу поручиться за капризное женское воображение».

И я пожал плечами, как будто был раздражен и терял терпение.

На бледном серьезном лице монахини теперь мелькала улыбка, в которой определенно было нечто саркастическое.

«Это все от избытка чувствительности ее нежного сердца, знаете ли! – сказала она своим ледяным, бесстрастным тоном, в котором мне послышался некий совсем иной смысл, чем тот, что выражали сказанные слова. – Мы не можем, вероятно, понять чрезвычайной тонкости ее чувств и мы не в состоянии воздать им должное уважение».

Здесь Нина открыла глаза и посмотрела на нас жалобным взглядом, в то время как ее грудь вздымалась глубокими, длинными вздохами, которые явились заключительными аккордами Сонаты Истерия.

«Вам лучше, я надеюсь? – продолжила монахиня без всякой симпатии в монотонном голосе, обращаясь к ней с некоторой сдержанностью. – Вы сильно напугали графа Олива».

«Мне очень жаль…» – начала Нина слабым голоском.

Я поспешил к ней.

«Умоляю, не говорите об этом! – затараторил я, изображая пылкого влюбленного. – Я весьма сожалею, что мне не посчастливилось явиться обладателем таких же рук, как были у вашего покойного мужа! Уверяю вас, я очень об этом сожалею. Вы сможете простить меня?»

Она быстро приходила в себя и, очевидно, начинала осознавать, что повела себя несколько глупо. Она улыбнулась слабой бледной улыбкой, но сохраняла очень напуганный, взволнованный и болезненный вид. Она медленно и лениво поднялась со стула.

«Думаю, мне лучше пойти в свою комнату, – сказала она, не глядя на мать Маргариту, которая несколько отстранилась и стояла очень прямо и с неподвижным лицом, и ее серебряное распятие холодно сияло на спокойной груди.

«До свиданья, Чезаре! Пожалуйста, простите мою глупость и напишите мне из Авеллино».

Я взял ее протянутую руку и, наклонившись к ней, нежно коснулся губами. Она повернулась к двери, когда внезапная вредоносная идея, казалось, зародилась в ее уме. Она взглянула на мадам Наместницу и вернулась ко мне.

«Адьос, любовь моя! – сказала она восторженно и, забросив руки вокруг моей шеи, она поцеловала меня почти неистово.

Затем она кинула злорадный взгляд на монахиню, которая опустила глаза настолько, что они казались совсем закрытыми, и, разразившись низким звонким смехом, махнула мне рукой и покинула комнату.

Я был несколько смущен. Внезапность и горячность ее ласк явились, как я знал, обычным обезьяньим трюком, показанным для того, чтобы задеть религиозные чувства матери Маргариты. Я не знал, что сказать этой статной женщине, что стояла напротив меня с опущенным взором и губами, которые молча двигались, будто в молитве. Как только дверь закрылась за моей женой, монахиня подняла глаза; легкий румянец коснулся ее бледных щек и, к моему удивлению, на ее темных ресницах заблестели слезы.

«Мадам, – начал я искренне, – я вас уверяю…»

«Ничего не говорите, синьор, – прервала она меня легким примирительным жестом. – Это совсем ни к чему. Дразнить затворницу – вполне обычное развлечение молодых светских девушек и женщин. Я к этому привыкла, хотя и чувствую жестокость этого больше, чем должна была бы. Леди вроде графини Романи полагают, что мы – могилы женственности, опустошенные и вычищенные в меру наших способностей, настолько, чтобы в нас лучше вмещалось тело распятого Христа; эти известные дамы воображают, что мы несведущи ни в чем, что знают они, что мы не можем понять любви, нежности и страсти. Они никогда не задумываются – с чего бы им? – что и у каждой из нас есть своя история, которая, возможно, заставила бы ангелов рыдать от жалости! Даже я…» И она отчаянно вздохнула, а затем, вдруг собравшись, продолжила прохладным тоном: «Правила нашего монастыря, синьор, не позволяют посетителям задерживаться долее, чем на один час, и он уже истек. Я позову сестру, чтобы вас проводили».

«Подождите минуту, мадам, – сказал я, чувствуя, что должен сделать попытку оправдать поведение Нины, чтобы следовать своей роли до конца. – Позвольте мне сказать! Моя невеста очень молода и легкомысленна. Я уверен, что ее невинная нежность, проявленная ко мне, не имела под собой цели обидеть вас».

Монахиня взглянула на меня – ее глаза сверкнули презрением.

«Вы полагаете, что это явилось следствием ее страсти к вам, синьор? Весьма естественное предположение и мне жаль, что я вас отрезвила».

Она остановилась на секунду и затем подытожила:

«Вы кажетесь честным человеком, возможно, вы предназначены для спасения Нины; я бы даже больше сказала, хотя мудрее было бы промолчать. Если вы ее любите – не льстите ей, ее безграничное тщеславие погубит ее. Строгая мудрая властная рука ей поможет, вероятно, но кто знает?» Она замешкалась и вздохнула, затем любезно добавила: «Прощайте, синьор! Благословляю вас!» – и, осенив меня крестом, когда я почтительно наклонил голову, чтобы взять ее благословение, она бесшумно вышла из комнаты.