Грег Бир - Город в конце времен

– И чем вы займетесь, если мы туда попадем?

– Буду приносить пользу. Как всегда.

– Про меня все расскажете?

– О, профессор, вы нужны им. Сум-бегунки тянутся друг к другу. Едва ли возможно удержать камни на расстоянии, когда подходит их время – так говаривал мистер Уитлоу… Эй! что вы так припустили! пожалейте старика.

Даниэль уступил просьбе. К тому же он устал. Более того, стоило прибавить шаг, как возникало впечатление, будто что-то из него вытекает, теряется – шансы, фатум или, скажем, связь с удачей, которую с таким трудом собирал Макс. Похоже, они действительно нужны друг другу. Ну и, разумеется, не исключена возможность, что все это – козни Макса: он просто заставляет Даниэля так думать.

– Какой печальный город, – заметил Макс. – Никогда не думал, что увижу нечто подобное. Все и вся угодило в ловушку, грядет погибель, пряди укорачиваются! – Он цокнул языком; физиономия его раскраснелась, коротко подстриженная, реденькая шевелюра на багровой макушке придавала ему облик уродливого рождественского гнома, упивающегося черным юмором. – А не могли бы мы попасть туда прямиком отсюда? Такое, знаете ли, расстояние, вредный воздух, трудно ды…

Приступ сухого кашля прервал его сентенцию.

Даниэль смахнул холодный пот с бровей и внимательно прикинул направление. На юг так просто пройти не удастся: в той стороне ждало месиво каких-то неясных форм – словно ледяные торосы, торчащие из замершего моря.

– Придется в обход, – наконец сказал он.

Они повернули на запад.

Местность вновь залило оловянистым светом, вернулись прежние сумерки.

То, что осталось от их части большого мира – их порции пространства и времени, – неумолимо разваливалось на куски.

Спутники вышли к большому, длинному мосту, внешне еще целому, хотя он и раскачивался в призрачной мгле. Делать нечего, надо попасть на ту сторону. Даниэль бросил взгляд за перила: вода под мостом превратилась в дымчатый студень, серо-зеленый и зловещий.

– Я надеюсь, здесь не водятся тролли? – поинтересовался Макс.

– Как раз один имеется. Фремонтский тролль [14]. Из бетона.

– Еще неизвестно, из чего он сейчас, – предостерег Макс. – Ненавижу этих тварей.

– И все же: что они собой представляют? – спросила Мириам, делая пассы над двумя серыми шкатулками, выложенными на стол. – Такое впечатление, что все вращается вокруг них, все жаждут их заполучить, а я до сих пор не понимаю, что они такое или для чего служат.

– Скорее, суть дела в том, для чего они послужат , когда придет их время, – ответил Бидвелл. – Наверное, интереснее всего, как они к нам попадают, хотя и здесь нет простого объяснения.

– Да уж, конечно… – фыркнула Агазутта.

Бидвелл откупорил вторую бутылку из сумки Мириам. Похоже, он был любителем вина. Впрочем, молодежь вежливо отказалась. Джеку, например, алкоголь никогда не нравился.

Бидвелл поднял бокал, и дамы последовали его примеру:

– За выживание! Наперекор всем напастям!

– За выживание, – пробурчал Джек и приподнял пустую руку.

– Конан, нам бы не помешало чуть больше определенности, – напомнила Мириам.

Хозяин склада покрутил бокал, задумчиво разглядывая взболтанную красную жидкость. На секунду глаза Джинни застило как бы туманом – и бокал, и вино показались ей размытым пятном.

– Каждая вещь оставляет за собой некий след, – неторопливо начал старик. – Это нам известно интуитивно. Можно визуализировать этот след, назвать его мировой линией. С другой стороны, одни мировые линии сливаются с другими, порой формируя линию наблюдателя – или его фатум, то есть судьбу. Фатум наблюдателя представляет как бы пряжу, где сплетаются многие линии, которые при иных обстоятельствах никогда бы не касались друг друга – и от этого возникает путаница. Сложность состоит в том, что не все мировые линии, или даже фатумы, привязаны к исходной точке. Ибо творение не всегда имеет исходную точку в начале: процесс мироздания является – вернее, являлся – непрерывным, и новые вещи создаются постоянно, причем ряд из них подразумевают длительные, витиеватые истории. Эти новые творения и их истории должны быть согласованы с тем, что было до них. Вот почему возникает необходимость в Мнемозине. Сразу после своего появления – весьма примечательное событие, хотя, возможно, придуманное задним числом, поди тут разберись, – она взялась за работу: требуется найти потерянные линии, клубки противоречий и заново их переплести – согласовать с началом. Она как бы подчищает ошибки, каталогизирует вещи и, если можно так выразиться, кладет их обратно на полку: задача монументальная, которую нашей бедняжке еще решать и решать. Сотворение нового всегда подразумевает разрушение старого. Не все созданные вещи сохраняются. Некоторые их них стираются. Поэтому, как я подозреваю, должна существовать противоположность Мнемозины, ее «сестра»-антипод – назовем ее Кали, хотя я лично с ней никогда не встречался, и слава богу. Кали убирает вещи, оторванные или отрезанные от мировых линий, – вещи, которые Мнемозина не в состоянии согласовать: предметы, люди, фатумы.

– Стоит над этим задуматься, как голова кругом идет, – пожаловалась Мириам.

– А какого цвета эта Кали? Белая? Как алебастр? – внезапно спросила Джинни.

Джек посмотрел на нее.

– Как правило, Кали представляют в образе чахлой старушки, с кожей цвета чумы и смерти – то есть черного, – ответил Бидвелл, внимательно следя за молодыми людьми. – Однако в этой роли она может быть бледной, белой как мел. В конце концов, она ведь уничтожает – и цвет, и прочие детали. Так сказать, отбеливает .

– Не верю, ни капельки, – заявила Фарра.

Бидвелл, похоже, нашел это обстоятельство забавным:

– Хотел бы я сказать то же самое… Увы, давным-давно я обнаружил в себе некую способность – умение на некоторое время выскользнуть из всех тянущихся назад фатумов и мировых линий, которые прошли согласование. Я с удивительной ясностью видел вещи, которых более не существовало. В юности я научился подмечать признаки – обреченных людей, предметы, места – следил, как они блекнут, готовясь потерять свою значимость – и все же я помню их в подробностях. На такие вещи глаз у меня острый, а память, можно сказать, нерушимая.

– И забитая всяким мусором, – пробормотала Агазутта с томным выражением на лице. По-видимому, мысли о массе новых и странных возможностей вызывали в ней приятную дрожь.