Николь Кир - Теперь я всё вижу

– И что же произошло дальше? – спросила я, словно маленький ребенок, слушающий сказку на ночь. Впервые я слышала от матери монолог, в котором ни разу не упоминались ни «черти», ни «дебилы». Это была захватывающая история.

– Однажды – мне было тогда около тринадцати – целый день прошел без единого припадка. Назавтра то же самое. Неделя прошла без припадков. И так продолжается по сей день.

– Что ты хочешь сказать? Ты излечилась?

– Я об этом тебе и толкую. Сама не знаю, как это произошло. Никто не знает. В один прекрасный день эпилепсии как не бывало. – Она сделала короткую паузу и добавила: – Случилось чудо.

Ах, вот оно что. Теперь-то я поняла соль этой истории. Но для пущей уверенности мама мне все разжевала.

– Чудеса случаются, – сказала она, со значением глядя на меня. – И в твоем случае чудо тоже случится. Я это знаю.

Я вдруг ощутила – нимало не удивившись этому, – что от такой странной и неожиданной психологической накачки мне действительно стало лучше. Намного лучше. Я вдруг почувствовала надежду.

Позже, уже вернувшись в колледж, я посидела в местной библиотеке за компьютером и выяснила, что есть разновидности детской эпилепсии, которые излечиваются самопроизвольно, обычно до достижения половой зрелости, но это никак не противоречило утверждению матери о том, что это было чудо. Еще вчера она кусала свой язык, дергаясь на полу в классе, а назавтра уже все было хорошо, и болезнь больше так и не вернулась. Это было чудо независимо от научных объяснений случившегося.

Мы никогда больше не обсуждали с ней ее детскую эпилепсию. Я не знаю, известна ли вся эта история моим сестрам и отцу. Мне не пришло в голову спросить их об этом. Впоследствии некоторое время я размышляла над этой историей и думала, что, может быть, матери стоило рассказать мне об этом несколько раньше и что, возможно, мы ввели в заблуждение врачей, отвечая отрицательно на вопрос, была ли эпилепсия у кого-нибудь из нашей семьи. Мама, наверное, считала, что раз болезнь прошла, то и упоминать о ней незачем. Она стала достоянием прошлого и к настоящему отношения не имела.

Я могла это понять. Нечто подобное происходило с моей собственной болезнью, но только относилось это не к моему прошлому, а к будущему. За время моих приключений в Италии что-то чудесное произошло со мной, и моя глазная болезнь, перестав быть достоянием настоящего времени и растянутым на десятилетия процессом, сделалась компактной и перенеслась в отдаленное, исчезающее за горизонтом будущее. Это как если бы кто-то посмотрел в хрустальный шар и сказал, что где-нибудь через десять-пятнадцать лет я вдруг ослепну. Да, это, может, и случится когда-нибудь, но сейчас ничего этого не происходит.

Отчасти такое отношение к болезни стало возможным благодаря тому, что на протяжении всего долгого лета мое зрение нисколько не ухудшилось. Во всяком случае, насколько я могла судить. Умом я понимала, что процесс разрушения сетчатки происходит медленно и практически незаметно и поле зрения устойчиво уменьшается, даже если я этого не замечаю. С другой стороны, на логические рассуждения нетрудно махнуть рукой, особенно если ты молод. Для меня имело значение только то, что в сентябре я видела так же хорошо, как в июне, сохраняла способность читать (я читала тогда «Невыносимую легкость бытия») и пришивать пуговицы и даже могла разобрать каракули профессора на белой доске, если сидела в одном из первых рядов.

Ничего не изменилось – по крайней мере, в части зрения. И это было забавно, потому что все остальное в моей жизни стремительно менялось изо дня в день.

Я возвращалась в колледж почти не изменившейся внешне, практически с таким же зрением, но переживающей серьезное внутреннее преображение. Разумеется, эта трансформация произошла не в одночасье; чтобы научиться совершать глупости, тоже нужна практика. Я наконец решила привести в движение свою половую жизнь, к чему обязывал и мой возраст. Если твой пункт назначения – Яркая Жизнь, тогда самая быстрая и короткая дорога, ведущая туда, – Беспорядочный Секс. Венецианский опыт убедил меня в том, что если я хочу найти «большую любовь», то не могу сидеть сложа руки и предоставить все мужчинам. Если хочешь, чтобы дело было сделано хорошо, сделай его сам.

Первый блин получился комом. Для начала я решила соблазнить смазливого первокурсника, который занимался освещением сцены в одной из пьес Мэмета, где я репетировала. Моя лучшая подруга Бет, с которой мы вместе снимали жилье, взяла организацию на себя, а мне оставалось лишь в точности следовать сценарию, который она разработала. По ее наущению однажды вечером я пригласила его к себе и по ее же совету, когда он пришел, встретила его в красном белье и красных сапогах до колен.

«И какого черта мне делать теперь?» – думала я, пока бедняга первокурсник испуганно озирался и, вероятно, думал о том же. Эту часть сценария Бет не прописала. Поэтому я механически повторяла уместные случаю фразы, услышанные в фильмах, – «Рада, что вы нашли возможность навестить меня», внутренне морщась от них и пытаясь закурить «данхилл» не с того конца. Я не включала в комнате свет, чтобы создать романтическую атмосферу, но от этого получилось только хуже, потому что я ни черта не видела и едва не подожгла себе волосы. Разумеется, обещание необузданного секса настолько ослепило парня, что, если бы я подожгла его волосы, он, наверное, даже не заметил бы.

В дальнейшем, впрочем, я была вполне довольна собой. Я держала жизнь за рога, была хозяйкой своей судьбы. Рулила я, а не моя болезнь.

«Хрен вам, доктор Холл, – думала я. – Я меняюсь, но не так, как вы имели в виду».

Кто-то может назвать это достойным сожаления самообманом, но я сумела убедить себя, что беспорядочная половая жизнь является важным элементом моей стратегии «наслаждения настоящим».

Оставшееся время учебы в колледже было наполнено случайными короткими связями, которые были практически неотличимы друг от друга, если не считать каких-то запомнившихся мелких деталей: как я слушала «Голубые глаза, плачущие под дождем», пока тот техасец готовил завтрак; какие точеные бицепсы были у того ловца крабов; как я открыла подарочную упаковку и обнаружила там серебряные сережки, привезенные из самой Барселоны. Эти случайные воспоминания были цветными стеклышками, правильно сложив которые, думала я, можно создать мозаичную картину, изображающую храбрую девушку, которая дерзко живет своей жизнью и не подчиняется приказам жирного доктора с Парк-авеню.

Разумеется, эта идея была дерьмовой. В моем поведении было не больше смелости и оригинальности, чем в поведении любой другой студентки колледжа, жаждущей внимания и развлечения. Если называть вещи своими именами, я попросту вела себя как шлюха. И однако мне нравилось мое новое, усовершенствованное «я». Мне нравилось, что я сквернословила как матрос, заводила домашних животных, не спрашивая мнения соседей по комнате, ночами купалась в голом виде и занималась прочими глупостями, от которых у моих родителями отняло бы речь. Я занималась всем этим просто потому, что могла. Пока еще могла.