Николь Кир - Теперь я всё вижу

В качестве платы за учебу я занималась клоунадой с детьми в летнем лагере циркового училища. Сначала я получала прилив эндорфинов во время утренних тренировок, а затем ощущала не меньший кайф, работая во второй половине дня с милыми дошкольниками, потомством бывших хиппи. Там была русская девочка, родители которой время от времени нанимали меня в качестве няни. Мы ходили с ней в парк Золотые ворота, и я заплетала по-французски ее длинные светлые волосы, а она учила меня говорить по-русски разные фразы, типа «Меня зовут Николь, и я люблю кашу». Это приносило мне располагаемый доход, а главное, я приобретала уверенность в том, что однажды смогу стать компетентной матерью даже при ухудшающемся зрении.

Вечерами и по выходным я подрабатывала в кафе в Беркли, которое действовало на принципах справедливой торговли, и репетировала свою роль в эксцентрической комедии, ведущую мужскую роль в которой исполнял Олли, ставший моим бойфрендом.

Наш роман не мог похвастаться ни сладостью наших отношений с Лягушачьими лапками, ни нежностью, которую я, пусть на короткое мгновение, испытала в отношениях с Дэвидом. Это была странная, кривобокая любовь. Я жаждала Олли всеми клеточками своего существа, а он… в некоторой степени симпатизировал мне. Трудно было сказать, какое место занимали его чувства ко мне на любовной шкале; наверняка они были сильнее, чем просто «нравится», но и до «люблю» явно не дотягивали, поскольку не мешали ему трахать свою бывшую при каждом удобном случае. Наши с ним отношения вызывали в памяти костюмированную любовную мелодраму с бурными сексуальными сценами, где герой рвет на героине корсет и она ему нехотя уступает, постепенно все больше распаляясь. Лампа летит на пол. Шум у стены приводит в смущение соседей по комнате. Это была не совсем та Большая Любовь, которую я поклялась себе отыскать, но имитация была неплохая. Во всяком случае, запоминающаяся.

Однажды вечером, расслабленно лежа рядом с Олли в ванне, я решила поднять тему своей глазной болезни. Осторожно объяснила ему, что у меня есть проблема с глазами, что я не вижу в темноте и у меня нарушено периферийное зрение. Рассказала о жирном докторе с Парк-авеню. Я ни с кем не делилась своими проблемами уже год или два, и мне не хватало практики в этом деле, поэтому вся моя исповедь получилась туманной и торопливой, и я сразу пожалела, что вообще заговорила об этом. Он мычал, хмыкал, но ничего не сказал. Несколько дней спустя, во время очередной сцены с разрыванием корсета, я случайно заехала ему локтем в челюсть.

– Твою мать! – вскрикнул Олли, хватаясь за подбородок.

– Извини, – сказала я, краснея от смущения. Я ждала, что теперь, зная о моих печальных обстоятельствах, он отнесется к этой ситуации с пониманием.

– Поосторожнее в следующий раз, – пробурчал он и вернулся к прерванному занятию.

То ли Олли не слушал меня, то ли предпочел не слушать. В любом случае мне не следовало рассказывать. В этом отношении он был прав: в следующий раз я буду более острожной.

Однажды вечером где-то в середине лета я вышла из дому, чтобы поужинать с Олли на Телеграф-авеню, и впервые увидела мужчину, выходящего из соседней квартиры. Будь это в кино, наши глаза встретились бы и мы с первого взгляда полюбили бы друг друга.

Но наши глаза не встретились, потому что он был слепой.

Не немножко слепой, не настолько слепой, чтобы это можно было скрывать, а совсем слепой, в черных очках, прячущих безжизненные глаза. Слепой с тростью. На вид он был лишь на несколько лет старше меня – где-то под тридцать, – крупный, широкоплечий мужчина и настолько высокий, что ему приходилось наклонять голову, проходя через дверной проем. Было очень странно видеть такого молодого и крепкого, даже импозантного мужчину с тростью для слепых. И еще было странно ощутить свое сродство с этим человеком, словно на нем была эмблема, указывающая на то, что мы с ним принадлежим к одному клубу. Это было более чем странно и вызывало чувство тревоги. Я не хотела принадлежать к этому клубу. Ни сейчас. И никогда.

Я застыла в дверях, одной ногой в квартире, другой снаружи, и во мне поднималось тошнотворное чувство паники. Может, мне скользнуть обратно в квартиру и подождать, пока он пройдет? А что, если он не совсем слепой и видит меня? В этом случае мое бегство было бы совершенно непростительным. Может, мне представиться? Не будет ли это воспринято как покровительственное отношение? То есть с какой стати я должна предполагать, что он общительный человек только на том основании, что он слепой? Может, он мизантроп. Может, отнюдь не желает ни с кем знакомиться и хочет лишь, чтобы все незваные доброжелатели оставили его в покое. А может, у него та же болезнь, что и у меня? Или он, будучи ребенком, упал в ведро щелочи? Можно ли спросить его об этом, или это неудобно?

Пока я стояла так и судорожно решала, что же мне делать, сосед повернулся ко мне. Даже не обладая обостренным слухом – которым он несомненно обладал, – невозможно было не услышать мое учащенное дыхание.

– Здравствуйте, – сказал он, глядя несколько мимо моего лица.

– Здравствуйте, – с легкой запинкой ответила я. – Я Николь, ваша соседка.

Он улыбнулся.

– Ах, вы, наверное, на лето снимаете. Добро пожаловать! Меня зовут Грег. – У него был музыкальный голос, глубокий, мягкий и приятный, приятным был и доносившийся от него аромат лосьона после бритья.

«Интересно, как он бреется, – подумалось мне, – не исцарапывая в клочья лицо?»

Я пялилась на его трость, которую он держал у груди в вертикальном положении, поэтому не упустила из виду его руку, когда он протянул ее мне, отпустив рукоятку трости.

Я протянула правую ладонь в ответ.

– Рад познакомиться, – сказал он, крепко пожимая мою руку. – Надеюсь, вам нравится Беркли. Хотя к нему надо привыкнуть.

Мы постояли еще несколько минут и поболтали. Мужчина посоветовал мне, где можно хорошо поесть, подсказал, какие категории психически больных бездомных людей безобидны, а каких лучше сторониться. Он также сообщил, что работает в отделе развития одной из кинокомпаний. Я в ответ представилась актрисой.

– Что ж, рад был познакомиться с вами, – сказал он, поворачивая трость под углом сорок пять градусов, чтобы показать, что он готов идти. – Послушайте, если вам что-нибудь понадобится, дайте мне знать. Или если захотите зайти, выпить чашечку кофе и поговорить о кино, милости прошу.

Это не было заигрыванием или чем-то в этом роде; просто искреннее приглашение, по-соседски.

– Обязательно, спасибо, – весело сказала я. – Большое спасибо.

Я так и не воспользовалась его приглашением. Более того, встречая этого человека на улице, я чаще всего проходила мимо, не говоря ни слова. Да, мне казалось это неправильным, словно я собственной рукой сдвигала стрелку своего нравственного компаса с направления «правильно и хорошо» в опасную близость к отметке «вечное проклятие и преисподняя». Но, каким бы славным и привлекательным ни казался мне Грег, как бы ни был он хорошо воспитан и полезен мне с точки зрения трудоустройства, он оставался живым напоминанием о том, о чем мне очень хотелось забыть. В общении с ним таилась угроза моему оптимизму.