Юрий Винничук - Кнайпы Львова

Из межвоенного периода дошла до нас также пара казусов из кругов украинских журналистов, которые наведывались в «Венскую кофейню».

Как-то к столику, за которым сидел Дмитро Донцов и еще кто-то из редакторов, подходит Мыкола Голубец и с отчаянием говорит:

— Нет, знаете, чтобы работник пера не имел возможности по-человечески выпить стакан кофе?! Да ведь бедные метранпажи и линотиписты в типографиях чувствуют себя по сравнению к нами как крезы! Мы решительно, панове, должны изменить нашу специальность!

Дмитро Донцов, улыбаясь, посмотрел на М. Голубца.

— Да, Моля, но что мы, бедные, сделаем, если умеем только писать и читать?!

Другое приключение рассказал писатель Роман Купчинский. Касалась она Станислава Людкевича.

«Высокий, стройный, с черной, кудрявой шевелюрой, с какой-то потерянной на румяном лице улыбкой. Когда шел по улице — покачивал головой, иногда что-то насвистывал, иногда останавливался, прикладывал палец ко лбу, вытаскивал бумагу и карандаш и на стене дома или на столбе записывал какую-то музыкальную мысль.

Но ошибался тот, кто думал, что Станислав Людкевич, популярно называемый «Сясь», считает себя композитором.

— Я, пан добродий, только по ошибке начал изучать музыку.

Он был убежден, что его истинная профессия, его жизненное призвание — купечество.

Однажды сидело в кофейне общество, в нем был веселый и остроумный редактор «Центросоюза» «Базь» Весоловский. Как-то разговор сошел на дукаты, и Базь вытащил из кармана бронзовую румынскую монету — 5 леев.

— Взгляните, панове, совсем как золото! — и бросил монету на мраморный столик. Она громко зазвенела.

Откуда ни возьмись — Сясь Людкевич.

— Что это такое?

— Румынский дукат.

— Покажите!.. Сколько хотите?

— Ничего не хочу. Это семейная память.

— Семейную память люди тоже продают. А сколько карат?

— Это бронза.

— Пусть будет бронза… Сколько хотите?.. Дам десять злотых!

Базь погладил белую хризантему, которую охотно носил, и сделал вид, что размышляет.

— Ну, говорите! — нажимал Сясь.

— Разве что для вас…

Людкевич поспешно заплатил и спрятал монету.

— Кельнер, «Рена»! — крикнул Базь прислужнику. Появилась бутылка рейнского вина, и Людкевич с хитрой улыбкой выпил «за здоровье джентльмена».

А на другой день встретил меня на пл. Рынок милым словом:

— Вы мошенник, пан добродий.

— Доктор, это грозит поединком!

— Пусть грозит чем хочет, но вы мошенник!

— Почему?

— Как раз возвращаюсь от ювелира. Да этот ваш дукат, пан добродий, даже ползолотого не стоит.

— Во-первых, дукат не мой, а во-вторых, я не сказал, что стоит.

— Но вы должны были сказать. Мошенничество, пан добродий! — и пошел, покачивая головой.

Через несколько дней поймал Сясь Базя.

— Отдайте мне, пан добродий, деньги, это мошенничество — не золото.

— Покупка была без условия, — ответил спокойно Базь.

— Бронза за золото?! Отдайте, вы же какой-никакой джентльмен.

Весоловский был случайно при деньгах.

— Хорошо, давайте монету.

Сясь в карман — нет, во второй — нет, вывернул все — нет.

— Зачем вам дурацкие леи?! Наконец, оттяните (оставьте) себе 26 сотиков.

— О, нет! Это для меня семейная память. Понимаете: семейная память. Что я теперь дома скажу! — и схватился в отчаянии за голову. — Что я скажу!

Сясь смягчился.

— Ну-ну, уж пусть будет так. Я действительно извиняюсь. Но этим вашим друзьям не прощу.

Однако простил…»

Эдвард Козак записал такой настоящий случай.

«Во Львове была общеизвестна т. н. «Венская кофейня» на главном перекрестке улиц, в центре города, где сходились наши мужи пера и политики. В один душный вечер официант подходит к украинскому столику и спрашивает, кто что желает? Происходит такой короткий диалог:

— Чем могу служить?

— Вода с соком!

— С каким соком?

— Лимонным!

— Маленький черный!

— Вода с соком!

— С каким соком?

— Малиновым!

— Вода, но чистая, без сока!

— Без какого сока??? — спрашивает механически официант».

Разместившись в центральной части города, на ул. Рейтана, эта кофейня днем не пользовалась большим успехом, по сравнению с остальными ее соседками. И только по вечерам здесь становилось людно, потому что «Виктория» имела танцевальный зал. Когда посетители загуливали допоздна, хозяин ложился на диване с подушечкой под головой и дремал. Днем он также предавался сладкой дреме, потому что тогда только в соседнем карточном покое еще царило какое-то движение. Главный же зал со светлыми желтыми обоями и такой же желтой мебелью к вечеру преимущественно пустовал. Под одним причудливым балдахином в углу возле буфета дремала толстая хозяйка, под вторым балдахином в противоположном углу стояло пианино.

Иногда заглядывают сюда газетные маньяки и тихонько шуршат за столами, часами потягивая маленькую чашечку кофе.

Кельнер в такое время отдыхает себе на балконе, следя за движением на «черной бирже», за прохожими на Гетманском Валу. Свои уже знают, где его искать, выходят на балкон и делают заказ. Чужие нетерпеливо стучат костяшками пальцев по столу. Читатели газет поднимают тогда головы, и один из них зовет официанта.

Здесь было всегда тихо и сонно. Даже мухи звучали как-то лениво и грустно, значительно тише, чем те рои мух, что гудели за окном.

Одна из немногих кофеен, в которой и среди бела дня было шумно от публики. Этому способствовало удобное расположение в помещении одноименного отеля. Кто улаживал свои интересы, а кто просто играл в карты в краеугольном карточном зале.

Вечерами в кофейне на ул. Карла Людвика, 13, звучали вальсы Штрауса, переплетаясь с джаз-бандом. В такое время, опустившись на удобный глубокий диван, можно было в цветном полумраке отдаваться мареву прошлого. Постоянные завсегдатаи творили свою особую атмосферу, ныряя в воспоминания о тех временах, когда «Гранд» был еще изысканной роскошной кофейней под названием «Театральная».

Они прищуривают глаза и видят, как после окончания премьеры оперы в театре Скарбко публика, очарованная роскошным тенором Шлафенберга, вплывает толпой в «Театральную», заполняя ее великолепные барочные залы, тонущие в наводнении газового света.

Или вспоминают и более позднее время — начало XX в. Старый скарбковский театр превратился в концертный зал. Изменилась и «Театральная», и из светской кофейни XIX века превратилась в дневное время в кофейню солидного купечества. Вечерами, однако, здесь руководят кокетки, шампанские гризетки, а по-теперешнему курвы (проститутки). А потому дамы из порядочного общества решаются сюда заглянуть только во время карнавалов в помещении театра, и то — спрятавшись за маской.