Юрий Винничук - Кнайпы Львова

В межвоенный период кофейня принимала очень разнообразную публику. Профессора университета и влюбленные пары, старые сплетницы и одинокие читатели газет, библиофилы и игроки в бильярд, еврейская интеллигенция и студенты — все сферы, классы и расы, разных вкусов и разной веры, жили здесь дружно одни рядом с другими, заполняя обычно половину зала. Именно поэтому «Шкоцкая» и была особенно привлекательной, что здесь никогда не было слишком заполнено и никогда слишком пусто. Так как-то удачно была отмерена ее вместимость. Большую часть ее публики составляли завсегдатаи «Ромы», которые то ли из одного только оппозиционизма, то ли потому, что в «Роме» было забито, эмигрировали в «Шкоцкую», пытаясь устроить себе здесь новое независимое существование.

Между учеными, особенно математиками, шли длинные и задорные дискуссии, которые описал в своих английских воспоминаниях профессор американского университета Станислав Улям. Спортсмены обсуждали актуальные матчи. Женщины здесь бывали редко. Вечерами концертировал Артур Миллер, автор львовских опереток (в частности «Одиночки кофейного короля»).

Эту кофейню выбрали для своих встреч выдающиеся математики, создатели Львовской математической школы. Именно здесь профессор университета, академик Стефан Банах (похороненый на Лычакове) одним махом ставил студентам зачет и кофе.

Доцент Банах был высоким, худым молодым человеком, который в гранатовом пиджаке, застегнутом на два ряда пуговиц, напоминал атташе посольства. Когда увлекался какой-то математической темой, то гнал свою лекцию быстро вперед, не заботясь слушателями, которые не раз не успевали за ним. Компенсируя жизнь среди цифр, Банах любил забавы, а в те времена не было слишком много дансингов во Львове, и играли на частных балах. Иногда такие балы заканчивались на рассвете, и случалось, что пан доцент после последней мазурки спешил на лекцию. Студенты бывали, конечно, удивлены, увидев своего преподавателя, одетого во фрак и сверкающие лакерованные туфли, и думали, что, может, в тот день он будет говорить на каком-нибудь симпозиуме. Но когда однажды на лекции пан профессор подпер голову и уснул, студенты догадались о причине.

В кнайпу наведывались также его сотрудники — мировой славы ученый Гуго Стейнгауз, Юлиан Шаудер, Станислав Улям и несколько молодых профессоров: Станислав Мазур, Владислав Орлич и Стефан Качмар. Также профессора философии, связанные с математической логикой, — Казимир Айдукевич и Леон Хвистек, преподаватели Политехники Антон Ломницкий и Владимир Стожек.

Студенты в шутку задавали геометрическую задачу: «Как из простого конуса сделать конус усеченный (“сцьенты”)?» И решали так: «Пригласить его в кнайпу — и получится “сцьеты”».

Студенты обожали Стейнгауза, поскольку были с ним запанибрата. О его юморе свидетельствует, например, такой трафунок. Как-то студент поставил перед ним математическую проблему:

— Яйцо катится по плоскости, имеющей наклон 15 градусов. За какое время оно прокатится 20 метров?

— Но ты должен мне сказать, из какого пункта катится яйцо?

— Из куриной задницы, пан профессор.

На следующей лекции Стейнгаус объявил:

— Сейчас займемся расчетами призрачными, с помощью которых сможем подробно выяснить, где находится куриная задница.

В «симпозиумах» в «Шкоцкой» принимал также участие некий Авербах, который был не профессором, а… магом, и показывал по кнайпам такие карточные фокусы, «которых люди не выдумали». Он был живым компьютером. Самую трудную арифметическую задачу решал за несколько секунд.

Однажды он раздал ученым карты для бриджа так, что тот, кто объявлял игру, мог делать «большой шлем» любой масти. Удивленные профессора сразу взялись рассматривать эту тему, и таким образом появилась гордость Львовской математической школы: метод решения игр, который доморощенные мудрецы окрестили «Методом Монте-Карло».

Но еще прежде чем наступала пора идти в «Шкоцкую», в обед Стожек говорил Банаху: «Водзу, провадз!» («Вожак, веди!»), и они шли к Теличковой на водочку и паривки (сосиски) с хреном, которые, по мнению Стожка, лечили меланхолию.

Математики точно переворачивали мир вверх ногами, решая глобальные научные проблемы, и в первую очередь для записи выводов дискуссии служили салфетки, и, когда они входили в экстаз, стали исписывать белые мраморные поверхности столов сотнями теорем. После их посиделок официант снимал мраморную поверхность, или как тогда говорили «блят», и прятал его до следующего дня. А вытирали всю эту писанину только после милостивого разрешения математиков. Наконец кельнерам это надоело.

Однажды за Банахом пришла его жена Люция, официант пожаловался:

— Прошу уважаемую пани, они пачкают и пачкают по этим столешницам. И пусть бы себе пачкали, но они это делают химическими карандашами, и это совершенно невозможно стереть!

Пани Люция сжалилась, за два с половиной золотых купила в бумажной фабрике Эдварда Зымного толстую тетрадь и подарила ее профессорам. С тех пор в правую часть тетради вписывались задачи, а слева — решение. Так возникла славная «Шкоцкая книга».

7 июля 1935 г. Степан Банах сделал первую запись в «Шкоцкую книгу».

«Однажды еще перед полуднем мы сидели в «Шкоцкой», — вспоминал старый львовянин, — было людно, посетители сидели вокруг столиков из белого мрамора, на которых громоздились кипы стаканов и рюмок. Официанты с трудом протискивались между людьми, неся над головой наполненные подносы. Разговоры были оживленные, сыпались шутки, раздавался смех. Царил симпатичный бардак.

К нам приблизился хозяин заведения пан Бреттшнайдер и поздоровался с отцом, как с добрым знакомым.

— Я привел к пану моего сына, — сказал отец, — он учится в Политехнике, и я хочу, чтобы он познакомился с львовскими традициями.

— Что говорить, пан совершенно прав, — согласился хозяин. — Наша кофейня — это самая настоящая львовская традиция. Потому что мы — самое известное и часто посещаемое заведение во Львове. Когда в Стрые или Бороденке кто-то хвастается, что побывал во Львове, то его спрашивают: «А вы были в “Шкоцкой”?»

— Ха-ха-ха! Ей-богу! Пан это так красиво рассказывает! — какой-то человек из-за соседнего столика придвинулся к нам. — Это святая правда!

В глубине зала громоздилась некая особая компания, чисто мужская. Одетые в черное, в шапках, с палочками, повисшими на ручках кресел, живо жестикулируя, они решали свои вопросы. Ежеминутно вбегали посланцы и, прислонив кнут к стене, наклонялись над теми, что сидели, и шептали им на ухо. Каждый второй черкал карандашом по белому мрамору и записывал цифры, подчеркивал столбики и добавлял или умножал, сжигая при этом скрученные в пальцах сигареты, испускающие вонь махорки.