Светлана Макаренко - Аллея длиною в жизнь [СИ]

— Да. Она лечилась здесь… Я частенько навещал ее. Провожал до дому. Я живу в сторожке дворника.

— Вы — больничный служитель?

— Нет, я — художник. Но и метлой иногда черчу узоры. Когда у дворника запой. — Он невесело рассмеялся. — Мне еще помогает больничный санитар. Территория большая, не справляюсь!

Она смутилась, сама не зная, почему. Ее щеки предательски запылали румянцем:

— Я не хотела Вас обидеть… Просто, я Вас не знаю, и все это — странно. Тетя не говорила мне о Вас ни слова! Никогда! — пробормотала она слегка раздраженно.

Человек в берете пожал плечами, сжал худые пальцы в кулак:

— Полина Аркадьевна и вообще-то была особою довольно скрытной. А потом, знаете, боль, которая постоянно грызет изнутри, не всегда располагает к душевным излияниям…

— Да. Ей было нелегко, наверное. Последние два года я редко навещала ее. У меня были личные проблемы, дела,…

— Счастливые? — человек в берете взглянул на нее с мягкой улыбкой…

— Да. — снова удивилась она. — Откуда Вы знаете??

— У Вас тогда начался бурный роман и Вы собирались менять личную жизнь… Вам было не до болячек тетушки. Не волнуйтесь, она на Вас не сердилась. Она была мудрой женщиной. Очень мудрой. Она называла любовь «ударом молнии» и говорила, что часто человек бывает ослеплен ею, теряя чувство реальности… А, по моему, любовь это — солнечный свет. Мгновенное проникновение луча в душу. Но, если луч этот холоден и к нему примешиваются черные тени, от него нужно отстраняться, не дать ему проникнуть в свое сердце.

— Любовь это — боль. Или — временное умопомрачение. Я жалею, что была безумна столько времени. — Она смотрела вдаль, на деревья, отрешенным невидящим взглядом, ее руки засунутые в карманы плаща сжимались в кулаки. Непроизвольно.

— Сожалея о прошлом мы не можем прикоснуться к будущему… — произнес «осенний художник». Она удивилась про себя, как легко пришло ей на ум это прозвище… А еще удивилась тому, что он не стал переубеждать ее. Спорить. Они просто шли по аллее, усыпанной мокрым ковром листьев. Он осторожно поддерживал ее под локоть. И она не заметила, как пальцы ее разжались и даже чуть согрелись в глубине плаща. Она отвечала на его вопросы. Задавала вопросы ему. Бесхитростные, легкие и сложные одновременно. Он рассказывал ей о том, как впервые в детстве взял в руки в руки зеленый карандаш и выкрасил им облако. И очень удивился, когда взрослые стали смеяться над его рисунком и объяснять, что не бывает таких облаков!

— Я-то знал, что бывают! — добродушно повествовал он. — Я видел их в снах. Но я не хотел спорить со взрослыми. Просто плакал в подушку по ночам….

— А я знаю, что бывает тройная радуга! — неожиданно обронила она — Но мне мало кто верит. — тут она улыбнулась. — Только маленькие дети!

— А я знаком с одной девочкой, которая четыре раза в своей маленькой жизни видела тройную радугу. — Лицо художника внезапно стало грустным, резко обозначились складки около крыльев носа и верхней губы. — Хотите и Вы с нею познакомиться? Она будет рада. Любит новых людей, общение. Вы, наверное, ей понравитесь… В Вас есть что то детское…

— Откуда Вы знаете?! — оторопев от изумления она даже остановилась.

— Да Вы же сами недавно сказали! Ваш туфелек сегодня пробовал на вкус лужу. Знаете, есть такая порода: люди-дети. Это как Дар, Талант. Искра детского восприятия в них никогда не затухает. Когда они смотрят на мир, то могут увидеть радугу во время грозы, пышное дерево в сухом сучке, благоуханную розу в заросшем крапивой шиповнике… Как в сказках великого Ганса… Вы помните, он один-единственный знал, что из дров могут вырасти кусты роз. И что в лепестках этих роз часто мирно живут маленькие волшебники-эльфы. Ему одному они пели свои чудные песни… Его ухо слышало их…

— Да, знаю. — Она как то невесело усмехнулась. — Но мне всегда говорили, что тройная радуга — «болезнь, инфантилизм, розовые очки.».

— Не скажите! — тихо возразил художник, осторожно пожимая ее локоть. — Кажется, дождь утих…

— Эта малышка — Ваша дочь? — спросила она, стараясь попасть в такт его шагам. Получалось. Она заметила, что ее новый знакомый идет медленно, словно экономит силы.

О, нет! — он улыбнулся тепло. — Мой сын уже совсем взрослый. Живет в другом городе. Учится в институте. Пятый курс. Мы с женой давно расстались. Максиму было пять лет. Его потом усыновил другой человек… Я стараюсь не напоминать ему о себе. Иногда что-то сообщает жена. Мы в хороших отношениях. Внешне.

— Почему же Вы согласились на усыновление?? Ведь это — Ваш сын?! — В ее голосе звучало искреннее недоумение.

— Чувствовал себя очень виноватым перед женой. Меня тогда сильно закружил яркий роман. Мечта! Хотелось самому быть счастливым и знать, что мать твоего сына тоже — счастлива… Некая наивность средних лет. Вера в яркость чувств. После она — рассыпалась. Но стараюсь о прошлом не жалеть. И Вам советую. Ну, так представить Вас Лике? Здесь недалеко, пойдемте?…

— Ее зовут Лика? Милое имя. Она больна? — ее голос играл неуверенными нотами.

— Уже три года. Ей восемь. Сейчас у нее ремиссия. Врачи надеются, что это — надолго. Вы не бойтесь. — он чувствовал ее внутреннее смятение, растерянность. — У Лики всегда сияют глаза. И она почти не говорит о своей болезни. Здесь это — дурной тон… Я нарисовал ее портрет. Хотите взглянуть?

— Да. — кивнула она. А встреча — давайте завтра? Я хочу быть внутренне готовой. Свободной. От своей собственной боли. Совсем. Понимаете? — она с надеждой взглянула на него.

— Понимаю. Только совет — Вы свою боль отпустите. Она не должна поглощать Вашу внутреннюю суть… Вот мы и дошли. Это мой дом — сторожка дворника. Здесь немного неубрано, простите. Поставить чаю?

— Не нужно. — Она сделала неопределенный жест рукой и опустилась на гладко оструганный табурет. Окинула взглядом маленькую комнату, полную карандашных и акварельных рисунков в простых деревянных рамках, поделок из коряг и веток, букетов из засушенных цветок, колосьев и листьев, расцвеченных пылкой и тонкой кистью осени… Странно, здесь ее, впервые за все время, охватило чувство покоя. От недавно прогоревшей печи-камелька в углу еще струилось тепло. Она почувствовала, что застывшие в лакированных туфлях ноги — отогреваются, тает льдинка, остро колющая меж пальцев. Руки, все еще засунутые в карманы, тоже осязали тепло. Она смотрела на лист ватмана, чуть загнутый по углам, с которого ей улыбались глаза, такие огромные на худеньком лице маленького эльфа.

Да, девочка казалась ей именно эльфом: огромный бант, запутавшейся в ее волосах, был похож на хрупкие крылья. Улыбка чуть трогала маленький рот, печальные тени-складки крылатились около смешно вздернутого носика, обсыпанного крапинками веснушек. Едва заметными. Одной рукой девочка прижимала к себе ярко-синий моток ниток, другой — странное существо неопределенно песочного цвета в небрежно сдвинутом набок зеленом клоунском колпачке в белый горошек. Хвост питомца-существа прятался в недорисованных складках платья девочки.