Светлана Макаренко - Аллея длиною в жизнь [СИ]

— Так я и так… — Зина покраснела и затеребила косынку. Потом неумело перекрестилась, закусила губу и, перехватив тележку другою рукой, обратилась к неожиданной помощнице:

— Ты то к кому, сердечная, сюда пришла?

— Девочка в триста шестнадцатой. Лика.

— А, мамаша! — Буфетчица, сузила глаза и остановилась внезапно, надув щеки, словно хотела плюнуть. — Где же ты шарилась, непутевая, пока дите умирало тут, на бабкиных руках? Ей полпечени вырезали, кусочек оставили, и тот отказывает. Говорят, от печали, потому как все плачет пол ночам, тебя дожидается, шелупонь ты этакая! Ишь вырядилась в туфельки-каблучки, объявилась, не запылилась!

— Зина, прекрати! — яростно шипя кинулась в атаку медсестра, не выпуская из рук тележку. — Она не родственница. Просто — пришла. Она знает Андрея Павловича.

Та, на которую нападали, совсем не защищалась. Только смаргивала соленую пелену с глаз. Губы ее побелели, как и костяшки пальцев, которыми она судорожно вцепилась в тележку.

— Буфетчица осеклась, кашлянула, потом вдруг махнула рукой, скривив губы:

— А, все одно! Вы тут побегаете, побегаете, приучите ребенка к себе, потом надоест и Вас ветром сдует. Много тут таких то! Видали мы уже… Андрея то хоть бы пожалели. Перед ним каблуками не вертите. Ему, может, полгода и осталось всего.

— Зина!!! — шея медсестры покрылась красными пятнами. Она задохнулась от возмущения и едва не оступилась с лестницы, выщербленной сотнями ног. — Ты что — врач? Судья? Тебе кто право дал приговоры выносить?

— Жисть мне право дала. Я людЯм в глаза смотрю и наскрозь их вижу, вот те крест! — Невразумительный взмах рукой, который сделала больничная поборница истины был мало похож на крестное знамение, зато — искренен. — Ты с мое поживи, на мир погляди, на тот свет всех родных и сродных отправь, а потом указывать-то мне будешь, а я посмотрю, как выйдет то у тебя!

Медсестра открыла было рот, чтобы дать отпор, но лишь выдохнула и, яростно вцепившись в поручень тележки и наклонив голову вниз, прибавила шаг. Теперь две помощницы почти бежали за ней. В судках что то булькало, тарелки опасно кренились, но не падали, стаканы звенели осами. На площадке четвертого этажа остановились передохнуть. Как раз вовремя: белокрахмальная, стремительная, сосредоточенно-молчаливая ватага студентов, ведомая профессорского вида маленьким черноусым человечком в зеленом колпаке и таких же бахилах, едва не сбила их с ног.

— Стоп, стоп, молодые люди! — замахал руками человечек, словно дирижер оркестра. — Посторонитесь, посуду перебьем. Что еще не починили лифта, Афанасьевна?

— Нет, не починили, Георгий Степанович! — вздохнула буфетчица. Краска отлила от ее щек. — Несем вот… Тужимся.

— Безобразие! Вам помочь?

— Да уж не знаю… Неловко как-то, — тотчас застеснялась Зина, но маленький человечек сделал уверенный, едва заметный жест рукой, что то тихо сказал по-английски, и молчаливая ватага плотно окружила трех женщин. Спустя секунду тележку с посудой уже осторожно и уверенно несли наверх три молодых и высоких смуглолицых парня. Зина тяжело дыша, напрягая жилы на шее, шла за ними, смущенно теребя руками передник и бормоча:

— Вы уж мне на пятый, в коридорчик, в самом уголку-то поставьте, а до столовой я сама докачу, сыночки! Не надо было вам и беспокоиться. Мы бы сами донесли.

— Дв ладно тебе уже, Афанасьевна! Не усердствуй. Пусть посмотрят ливийские хирурги, как больницы наши прозябают. — добродушно ворчал черноусый человечек, идя на шаг впереди нее, катясь колобком. — Им это — полезный урок. Наверное, сразу себя «третьим миром» считать перестанут, как домой приедут.

— Уж где-где, а в ихнем мире, видно, порядку то побольше будет. Небось, вовсе нет такого, чтобы в больнице раковой и лифт не работал! Если они — третьи, то мы то каковские будем по своему бедламу? Считай, считай и собьешься, пальцев не хватит! — Качая головой и бормоча что то себе под нос, Зина скрылась в пролете этажей.

Медсестра в розово-коричневом халате торопливо поправляла волосы выбившиеся из под колпака и провожала кокетливо-смущенным взглядом ту часть студентов, что спускалась мимо них.

— Как же неловко вышло! Я в таком виде! На смену опоздала, последний халат схватила, какой попался, а разглядела — уже поздно… Закрутилась, снять некогда. И забыла, что ливийцы сегодня на показательных операциях будут! — горячо шептала она, но ее тревога с трудом доходила до спутницы. Та, казалось, думала о чем то ином, более весомом, и губы ее все еще слегка дрожали, словно от непрорвавшихся рыданий, а глаза, ставшие в эти несколько часов глубже обычного, блистали молниями не то недоумения, не то отчаянья, которое она не решалась выплеснуть наружу. Крылья носа ее раздулись и нервно трепетали. Она непроизвольно сжала кулаки. Ногти впились в ладони. Немного полегчало. И тут уже она ясно услышала тихо-виноватый шепот медсестры:

— Вы на Афанасьевну не сердитесь. Она лет десять назад всех родных своих потеряла. В Нефтегорске они все жили. Может быть, слышали? Землетрясение там было страшное. Все у нее погибли. Даже двоюродный брат с женою без вести пропал. Не нашли. Приехала вот к нам. Устроилась тут, в столовую больничную… Говорили, первый год вся черная ходила, а потом Георгий Степанович ее как-то попросил подежурить неделю у тяжелобольной одной, Веры Сергеевны, так Зина в себя пришла немного. Вера Сергеевна все для нее романсы пела, до самой поры пока не умерла… Она певицей была…. Вот так то. А к Лике вы все-таки лучше бы не ходили, если это не всерьез… Зина права. Девочка к вам привыкнет, а расставаться — тяжело! — сурово заключила медсестра.

— Расставаться? Почему? — она задала этот нелепый вопрос, чтобы хоть что то сказать. Сердце, терзаемое невидимыми когтями, и так прекрасно знало ответ.

— Ну-уу. Сами понимаете. Со смертью никто еще не мирился. Нетерпеливые сердца — особенно! — Медсестра закусила губу, и словно опомнившись, вдруг стремительно побежала вниз по лестнице, бросив на ходу негромкое:

— Простите, у меня много дел. Если не передумаете, приходите завтра. Завтра Лика отдыхает от процедур. …

Это «завтра» растянулось еще на сотню-другую дней. На целую позднюю осень. Она жадно ловила эти дни-паутинки, задерживала дыхание, боялась пропустить улыбку девочки, ее мимолетный взгляд, радость, случайно плеснувшуюся в глазах крохотным озерцом. Смеялась Лика редко. Лишь один раз, она расхохоталась неудержимо, как тонкий, серебряный колокольчик. Маленький, лохматый увалень-щенок, весело гонялся по аллее за синицей, которая лениво перепархивала с куста на куст, держа в клюве какого то червяка или крошку хлеба. В конце концов, устав летать туда-сюда, птичка выронила свою добычу прямо на нос щенку. Он вздрогнул от неожиданности, подпрыгнул на месте, отряхнулся и залился звонким, предостерегающим лаем. Одно его ухо сторожко торчало вверх, другое — рыжеватое, с розово-младенческой каймой изнутри, повисло безвольно-забавным лоскутиком. Синичка, совершенно не испугавшись лая, порхала перед носом озорника, словно хотела забрать то, что так неловко выронила.