Светлана Макаренко - Аллея длиною в жизнь [СИ]

— Ну-у… — неуверенно протянула Она. — Знаешь, животные и птицы всегда знают многое о людях. Они, наверное, видели тебя в окно.

— Я почти не встаю. — тихо уронила Лика. — А когда мы гуляем в парке, они улетают. Боятся нас. Не любят запаха дыма. Когда мы гуляем, многие в парке курят… Только не говорите никому, хорошо? Тогда мне могут запретить гулять совсем, понимаете? Дышать дымом вредно.

— Я не скажу. — Она развела руками. — Не болтливая, не выдаю чужих тайн. Ты тоскуешь по свежему воздуху? Сильно?

— Почти нет. Я уже привыкла. Только очень скучаю по новым лицам. Иногда во сне вместо людей вижу лишь расплывчатые пятна Или — чувства Тогда — пугаюсь. Мне кажется, что я вообще скоро перестану видеть людей. Совсем. То есть… Ну, понимаете, под землей людей не видно, а с неба они кажутся точками. Как из самолетного окошечка. Я знаю, летала один раз с мамой на самолете…

— А где твоя мама? — Она облизнула пересохшие губы, взяла руку девочки в свою. Ее потрясло, что малышка так просто говорила о смерти.

— Мама ушла. Она живет в другом районе. Не хочет быть со мной. У нее, кажется, другая семья.

— Ушла? Как странно! Но ты ведь с кем-то живешь?

— С папой. И бабушкой. Только папа сейчас — в океане. У каких-то островов. Не помню. Он капитан теплохода. Зарабатывает деньги. Чтобы меня лечить, нужно ведь очень много денег. А бабушка приболела Она скоро обещала прийти.

— Но мама приезжает к тебе? Хоть иногда? — в ее ошеломленной голове никак не могла уложиться в целые кусочки та трагичная мозаика эмоций и впечатлений, которой так щедро и ненавязчиво — просто делилась Лика. Маленькая девочка-эльф.

— Нет. — Лика покачала головой. — Зачем? Я ей нравилась здоровой. Она любила вплетать в мои волосы банты. А потом волосы… почти вылезли и я ей наскучила. Она так и не дождалась, когда же они снова вырастут… Мама — нетерпеливая. Она не любила ждать даже папу. Люди часто нетерпеливы. — Лика прикрыла глаза, подперла подушку кулачком. — Я что-то устала. Вы посидите пока с Коломбином? Мне Андрей Павлович говорил, что Вы пишете стихи и рисуете к ним картинки в красивом блокноте… — Она кивнула, облизывая пересохшие губы. — Ой, как хорошо! Коломбин любит стихи и рисунки. Покажете ему? Коломбин, знакомься с гостьей! — Лика сунула руку под подушку и вытащила оттуда своего мягкого друга в веселом колпачке в горошек. Дернула его за хвост, оправила шерстку:

— Веди себя прилично. А я просто полежу. Не буду даже дремать… Наберусь немного сил.

Но Лика задремала. Робкий солнечный луч, скользивший по палате с блекло-голубыми панелями, осторожно коснулся ее исхудавшей щеки, словно гладил, просвечивая насквозь синие капиллярные жилки, ломкие колечки волос… Она сидела рядом, боясь пошевелиться, перелистнуть страничку блокнота. Едва водила ручкой, затаив дыхание, прикусив губу, смахивая ресницами соленую влагу. Это были не слезы. Отчаянная горечь сердца. Его толчки мешали тонкости чернильного рисунка, искривляя едва заметные линии, штрихи… Выводившие тень от крыльев бабочки, за которой, вытянув руки, бежала босая, смеющаяся девочка Ленту ее банта, упавшую на траву. Прямую линию солнечного луча… Почувствовав, что совсем не справляется с бешеным ритмом сердца, она оставила попытки завершить рисунок. Просто приписала внизу две строки:

Лика спала. Не слышала, как лист из блокнота лег рядом с нею на подушку. В ногах, уютно свернув калачиком хвост, устроился Коломбин. На тумбочке, лаская оранжевый бочок мандарина, прыгал солнечный луч. С первого этажа по коридору плыли самые разные запахи: кислой капусты, пригоревшего масла, сбежавшего молока… Близился обед. В дверную щель протиснулся смятый халат медсестры, в каких то странных, радужных пятнах, розовато-коричневых…

«Неотстиравшийся йод?» — машинально подумала она. И встала.

Сестра в мятом халате отчаянно жестикулировала и шептала:

— Хватит, хватит! Сколько можно сидеть! Скоро обед. Придете завтра. В три у девочки капельница. Это тяжело. У нее мало сил… Вы же понимаете…

В дальнем конце гулкого коридора, что то задребезжало, забрякало. И медсестра поспешно закрыла дверь, ворча:

— Вечный грохот! Сколько раз говорили, что в этом коридоре нужна тишина, без толку! Тут рядом еще две палаты, там больные по ночам не спят, двое умерло позапрошлой ночью… Зина, ты что так грохочешь? Смазать колеса нельзя было, что ли у твоего драндулета?! — взмахивая руками медсестра накинулась на толстую буфетчицу с трехъярусной тележкой, в съехавшем на бок переднике и заштопанной косынке.

Отдуваясь и поправляя набекренившуюся горку тарелок толстыми, как сардельки, пальцами, та забубнила в ответ, беззлобно, но слишком уж звонко для тишины больницы:

— Кто тебе смажет то? Костька, что ли? Так он с утра шары залил и дрыхнет в подсобке. Марья Михайловна, сестра-хозяйка, об него чуть швабру не обломала, а он хоть бы тебе чих! Храпит во всю ивановскую — срамота…

— Не кричи, Зина! Там девушка тяжелая — в триста четырнадцатой. Родственники прощаться пришли, имей совесть, Бога ради! — яростно зашептала медсестра и, вцепившись с левого бока рукой в тележку приподняла ее. — Давай понесем, что ли? Негоже это, громыхать на весь коридор…

— Да разве же мы допрем такую тяжеленную то? — присмиревшая буфетчица поправила косынку. Все-таки два этажа… На третьем — лифт не работает.

— Донесем. — Медсестра нахмурилась. — Не больница, а смех курам! Как больных-то с боксов поднимать? Скоро еще на облучение везти пятерых надо.

Буфетчица пожала плечами.

— Вызвали мастеров, копаются. Сказали, в кабине что-то. Еще два часа надо. Думают, что к трем сделают. Завхоз прямо изошел слюною, его же завотделением вызывал, песочил, а он что, Бог, что ли — за тридцать минут лифт починит? Сказали мне: «вези, Зина!» — вот и везу, а как дальше…

— Я помогу, можно? — робко вмешалась Она.

— Да уж, давайте! — медсестра махнула рукой. — Горе с этими лифтами. — Вся троица, напрягшись под тяжестью неожиданного и хрупкого груза, двинулась вдоль пустого коридора. Белый халат так и норовил сползти с ее плеча, но поправлять его было некогда, она боялась сделать неловкое движение. С тележки, дребезжавшей тонко и жалобно, в любой момент могло что то сползти и разбиться. Потому несли осторожно, но быстро… Но неугомонная Зиночка все же умудрилась замедлить шаг около палаты триста четырнадцать и дернуть за рукав медсестру:

— Это что ж, там самая голубоглазка, умирает, что ли? Которой Махаил Антонович вчера дважды укол делал в сердце?

— Все то ты, Зина, знаешь! — Медсестра устало вздохнула. — Она самая. Там священник в палате. Говори тише.