Павел Мейлахс - Пророк

Он вспомнил Варшавское гетто. Подыхающие евреи, гогочущая публика. Каждый такой гогочущий — наш сосед по лестничной площадке, мировой мужик, сослуживец, с которым очень хорошо выйти покурить на сон грядущий. Прекрасный семьянин, в общем. И достопочтенный избиратель.

Ни один мускул не дрогнул на его лице.

Ладно, спокойно. Чего это я? Как ребенок все равно что… хе-хе… Пора бы уж привыкнуть, где живешь. С КЕМ РЯДОМ живешь.

Ненадолго они вырвались из скопления зданий-контор и ехали по набережной Реки.

Вода в Реке волновалась на одном месте, однообразно рябила в глазах. Она что-то все предвещала и предвещала своим волнением, но ничего томительно не случалось. Обычно он с удовольствием смотрел на Реку, она освежала его, как-то приподнимала. Но сейчас только утомила, разбередила что-то в нем. По воде ехал катерок, оставляя бурливый шлейф, ехал как-то неприятно медленно. Хотелось дать ему пинка, чтобы подбодрить. Задрипанный, мелкий катерок очень не соответствовал обширности и бурливости шлейфа.

Приехали.

Большое, внушительное здание, над входом в которое было написано:

И внизу крупным, заранее восклицательным шрифтом:

ЗА СОДЕРЖАНИЕ И ПОСЛЕДСТВИЯ СВОИХ ПРОПОВЕДЕЙ КОНТОРА ОТВЕТСТВЕННОСТИ НЕ НЕСЕТ!

Перед тем как вылезти из машины, он спросил у не вполне прощенного им шофера:

Мы как, не в луже стоим?

Шофер завыглядывал из машины в разные стороны и доложил:

Да вроде нет…

Видно было, что он не до конца уверен в своих глазах.

Ну вот и чудненько, сказал он.

В лифте пахло какой-то современной, усовершенствованной, полезной для здоровья пакостью. Только войдя в лифт, почувствовав пакость, он экспромтом решил проинспектировать своих работников, им это полезно. А то давно он этого не делал. Тупо ткнул пальцем в случайную кнопку «6». Лифт с готовностью взмыл. Он вышел из лифта и пошел налево. Одна стена состояла из череды почти не отделенных друг от друга окон. Противоположная контора, видная через окна, была ниже, и, идя, он видел левым боковым зрением полоску серого, сирого неба. А по правую сторону были кабинеты и офисы.

Он шел, ступая по зеленому паласу, глушащему звук. Этот палас проложили недавно по его приказу.

Повернул направо.

Теперь по левую сторону оставалась контора, выше, чем его. И совсем близко, буквально десять метров перелететь, была другая череда чужих окон. Он долго шел навстречу женщине в белом деловом костюме, шедшей в тех, других окнах. Тамошние сотрудники все были в белом. А его — все в черном.

Он дошел до главного офиса этого этажа. Открыл дверь, поздоровался:

Доброе утро, товарищи!

Здесь было черное и белое. Черное — это костюмы и галстуки его служащих с неразличимыми лицами. Белое — мертвая белизна компьютеров, факсов, принтеров, бумаги; рубашек служащих, их лиц. Он почувствовал, что зашел в какой-то инопланетный, фантастический инкубатор.

Люди в костюмах и в галстуках задвигались, начали наперебой здороваться, сливаясь в сплошной гул; самые трусливые даже приподняли зады со своих кресел.

А один его не услышал: он был поглощен чтением газеты.

Т-а-а-к…

Он подошел к тому, тронул его за газету и попросил:

Слушай, дай половину, а? Потом махнемся!

До чтеца газеты наконец дошло, что случилось. Он быстро положил газету и уставился на него — молча. Так, помнится, он сам не мог выдавить из себя ни слова, когда отец собирался его лупить. «Лупить» — любимое слово отца.

Этот сотрудник был совсем паренек, совсем недавно его отдали сюда, он, наверно, плакал по ночам и все собирался написать письмо дедушке на деревню. Боже, какой он жалкий, несчастный и молодой в этом взрослом черном костюме и черном галстуке!

Ему стало совестно. Он улыбнулся, потрепал того по плечу и погрозил пальчиком.

На работе надо работать, сказал он, все так же улыбаясь. И прибавил: ничего, держись, старина. Потом еще раз поклонился всему офису и пошел, открыв и закрыв дверь, к лифту.

Пусть ненавидят, лишь бы боялись, подумал он цитатой и усмехнулся.

Доехал, дошел до своего кабинета.

По дороге ему встретилась уборщица, очень быстро и очень тщательно теревшая пол. Здравствуйте, сказал он, проходя мимо. В ответ та улыбнулась блеклой сахариновой улыбочкой.

Сзади цокали чьи-то каблуки, несшие, вероятно корреспонденцию или отчет. Он удивился, как они умудряются цокать, несмотря на палас. Не везде его проложили, несмотря на приказ? Или идет у стены по краю? Но оборачиваться он не стал.

Вошел в приемную, поздоровался с секретаршей, очутился у себя в кабинете. Кабинет был небольшой. Одно время он переехал в огромный, министерский, что более соответствовало его статусу, но ему было там так тоскливо, что через несколько дней он не выдержал и удрал назад.

Стена за его столом была сплошное пуленепробиваемое стекло. Недавно он приказал, чтобы заднюю стену переделали таким образом. Было сладковато, жутковато ощущать сзади идеально прозрачное стекло, точнее — отсутствие стены сзади себя, ощущать позади эту пустоту и высоту. Всякий раз, садясь за свой стол, он чувствовал приятное замирание сердца. Он нарочно так сделал. С детства до смерти боялся высоты.

Одна стена была полностью отведена под плющ, очень густо и цепко покрывший, обвивший ее.

Другая — под разные умные книги, которые он в разное время притащил из дому и забыл отнести назад. А теперь думал: может, и не стоит. Солидности больше. Вблизи их он чувствовал себя великим чернокнижником, магом.

Плющ на стену повесила его секретарша, маниакально любившая цветы. Ему это не нравилось, но он не мог найти причины, по которой он бы имел право запретить ей делать это.

И вся скромная приемная была обсажена цветами. Секретарша выглядела смотрительницей маленького ботанического сада, сидящей в цветах. Посетителям, у которых была аллергия на цветы, приходилось ждать в коридоре.

Секретарша, эта пожилая восторженная дура, цветоманка, красящая колечки своих волос голубым, опять, разумеется, принесла ему холодный кофе (день в офисе он тоже начинал с кофе, по тем же причинам). Она — очень старый кадр, теперь он держал ее скорее из милости. Она заботлива, но настолько идиотка, что ничего не может сделать толком. А ему все не хватало духу ее уволить. И он уже смирился с тем, что такая секретарша будет у него до конца дней (или его дней, или ее). Она была единственным сотрудником, перед которым он терялся. Еще она любила птиц, хорошо еще, что клеток с канарейками и попугаями сюда не нанесла.

Сел, ощутил легкую сладкую жуть. Сразу же забарабанил пальцами по стеклу стола. Стол, покрытый прямоугольным листом толстого стекла, был пуст; кроме компьютерного монитора с клавиатурой, там абсолютно ничего не было. Телефон ему был нужен постоянно, но он ненавидел телефоны, и секретарше все время приходилось таскать их к нему. Бумаги — в ящике стола, самые важные, чтоб не погибли ненароком в секретаршином бардаке. Да есть люди и посолиднее, чем секретарша, занимающиеся бумагооборотом.