Станислав Вторушин - Дикая вода

Я не стал возражать. У кустов лежала коряга, я принес ее в скрадок, удобно уселся и стал внимательно следить за тем, что творилось вокруг.

Над заливом и кустами тальника было спокойно. Редкие табунки уток пролетали над самой рекой, не сворачивая в сторону. По ней все еще шел плотный лед. В конце залива, где уселся Безрядьев, тоже было тихо. И вдруг с неба неожиданно упало: «Ка-линьк, ка-линьк». Я повернул голову и увидел четырех лебедей, летящих прямо на меня. Впервые в жизни я видел их так близко. Они неторопливо махали крыльями, вытянув длинные шеи. Я даже рассмотрел их клювы с желтыми наростами и широкие черные лапы, прижатые к коротким хвостам.

Я так засмотрелся на лебедей, что не обратил внимания на резкий, свистящий звук над головой. Две утки увидели меня и взмыли вверх почти вертикально. Я спрятался в скрадке, чтобы не выдать себя, если вдруг снова появятся утки. Но они почему-то перестали летать. Наступал вечер. Воздух постепенно остывал и становился густым. Солнце скатилось вниз, повиснув над краем горизонта. Кусты отбрасывали длинные, расплывчатые тени. Чувствовалось, что земля готовится отходить ко сну.

Я поддался убаюкивающей тишине и расслабился. Из оцепенения меня вывели два резких, словно внезапные толчки, выстрела. Я обернулся и увидел, как из табунка, пролетающего над Антоном, падает одна утка. Остальные летели на меня. Когда они поравнялись со скрадком, я прицелился в последнюю и выстрелил. Она пролетела по инерции несколько метров и камнем пошла вниз. Утка упала на землю недалеко от воды. Это снова был шилохвостый селезень.

Подобрав его, я уселся в скрадке и стал ждать. Прошло очень много времени, но ни одной утки не пролетело мимо. Солнце закатилось, лишь широкая полоса зари стояла над горизонтом, и поэтому было еще довольно светло. Тени от деревьев, косо падающие на воду, становились все расплывчатее, заря — все уже. От воды потянуло холодом. Устав вглядываться в серое небо, я в который раз за сегодняшний день, расслабился и, услышав всплеск, вздрогнул. В стороне от чучел сидела утка с крепкой коричневой шеей и белой лысиной на лбу. Я осторожно просунул ружье в бойницу и стал целиться. Взяв утку под обрез, я, как и положено, задержал дыхание, и выстрелил. Дробь подняла вокруг нее фонтанчики воды, но утка, словно заколдованная, сорвалась с места и тут же растворилась в густеющем вечернем воздухе. Я даже не успел выстрелить второй раз.

Раздосадовав на самого себя, я закинул ружье на плечо, взял селезней и пошел к палатке. Закат уже догорел и на тусклом небе появилась первая бледная звезда. Над моей головой послышался свист утиных крыльев и вскоре в конце залива раздались выстрелы. По всей вероятности, утки прошли над скрадком Антона или садились к его чучелам.

У палатки я снял ружье, положил на траву селезней. Надо было готовить ужин. Уток щипать не хотелось и я решил сварить картофельную похлебку. Начистил картошки, набрал в котелок воды, развел костер. Сразу запахло горькой ивовой корой и горелой травой. Белое пламя лизнуло холодные бока котелка, по которым, тая на глазах, скатывались капли воды.

Похлебка сварилась, я отставил ее в сторону и повесил над костром котелок для чая. Когда вода закипела, со стороны залива послышалось шуршание травы и перед костром выросла большая, широкая фигура Безрядьева. На его ремне висело несколько уток. Он отстегнул их и положил рядом с селезнями, которых принес я.

— Неплохое начало, — сказал я, кивая на трофеи.

— А у тебя всего одна? — спросил Антон.

— Почему одна? Две, — обиделся я.

— Да. Ты же убил еще селезня на протоке. — Антон положил ружье рядом с утками, повернулся к костру. — Неважная охота. Да здесь хорошей и быть не могло.

Он протянул руки к огню, потер ладони. Я расстелил у костра брезентовый плащ, положил на него хлеб, ложки, поставил котелок с похлебкой.

— Принеси мой рюкзак, — попросил Антон. Он выглядел немного усталым.

Я сходил к палатке за рюкзаком, протянул его Безрядьеву. Он засунул в него руку, достал кусок сала, несколько сморщенных соленых огурцов и бутылку водки. Молча нарезал сало, налил водку в кружки. Чокнулся со мной, опрокинул водку в рот, громко крякнул и только после этого произнес:

— С полем. Что ни говори, а охоту мы с тобой открыли.

Больше за весь ужин Безрядьев не проронил ни слова. Он то ли думал о чем-то, то ли у него испортилось настроение. Я не понял. Поев, мы сложили остатки провизии в рюкзак и пошли спать. Антон, хорошо знавший охотничью жизнь, захватил с собой старенькое стеганое одеяло. Он умел ценить в бивуачных условиях маленькие удобства. Укрывшись им, я пригрелся около его бока и меня начала одолевать дремота. Антону же, наоборот, не спалось. Он достал сигарету, закурил и, несколько раз тяжело вздохнув, вдруг спросил:

— Ты откуда родом, учитель?

По тону голоса я понял, что спросил он просто так, подробности моей родословной его не интересовали. Антону, по всей видимости, захотелось поговорить. Я высунул нос из-под одеяла и полусонно ответил:

— Из Новоселовки.

— Из какой Новоселовки?

— Из ишимской. Слышал о такой?

— Да ты что? — изменившимся голосом спросил Безрядьев и, резко откинув одеяло, сел. — Давно ты там был?

— В прошлом году. У меня там дед с бабкой живут. А что?

— Родился я там, — медленно, словно раздумывая, произнес Антон. — Тут ведь почти все новоселовские. И муж твоей хозяйки Кондратий тоже оттуда был. Полдеревни сюда привезли.

— Раскулачивали, что ли? — спросил я.

— Кого-то, может, и раскулачивали. — Антон затянулся и я заметил, что огонек сигареты дрожит в его руке. — А у нас кроме коровы да собаки ничего не было. Мать говорила, что пострадали из-за грехов отца. Спутался он с женой Сухорукова, тогдашнего председателя колхоза. А тот внес нас в списки подлежащих раскулачиванию и выселению. Тогда, паря, все было просто. Умру, а фамилию этого председателя не забуду. Отец, может, и был виноват. А мы-то при чем?

Сухоруков жил на нашей улице. Из рассказов стариков я знал, что до коллективизации он с утра до вечера пропадал на пашне или сенокосе, участвовал в деревенских сходках и, поскольку был грамотнее других, часто писал от имени сельчан прошения в волость или губернию. Говорят, что лишь его стараниями в Новоселовку прислали учительницу и здесь начала работать первая во всей округе школа.

Перед самой коллективизацией Сухоруков перенес страшное потрясение. Случилось это во время покоса. Вместе с женой он сгребал и копнил сено километрах в трех от деревни. Двухлетнюю дочку оставили дома под надзором матери Сухорукова — восьмидесятилетней старушки. Уложив девочку спать, она ушла к соседке. На кухне в чугунке варилась картошка для поросенка. А над самой плитой старушка повесила просушиться ватный матрац. Пока разговаривала с соседкой, матрац загорелся. Сначала начал тлеть один его угол, а потом и все остальное. Первыми беду заметили игравшие на улице ребятишки. Но в деревне никого, кроме старух, не было. Все находились на покосе.