Марина Гельви - Там, где папа ловил черепах

— Девятьсот пятый год. Точно знаю. Сам тогда листовки разносил. А у вас еще какие-нибудь сведения или какие-нибудь находки есть?

— Ничего больше нет.

— Ну тогда как же? Что я вам могу сказать? Я там всего три года жил…

— Ничего не получится, я же говорил, — сказал Лева.

— Да, не будем больше мешать человеку, — Отари встал.

— Дяди Вартан, извините за беспокойство.

— Ничего, пожалуйста. Я тоже хотел помочь, но… Подождите, я вам покажу кое-что.

Он встал, стряхнул с кожаного фартука кусочки кожи, шагнул к шкафчику и вынул оттуда пакет. Порывшись в нем, достал старую, пожелтевшую фотографию. На ней на фоне депо стояли, сидели на корточках и лежали, опершись на локти, рабочие.

— Вместе с ними я работал в главных мастерских. Вот я. Узнаете? — выпятив грудь, дядя Вартан ел нас глазами.

На фотографии был совсем другой человек.

— На оригинал смотрите, не узнаете, да? А как узнаете, кто в подвале сидел? Даже если своими глазами увидите… Вот этот с краю — настоящий подпольщик был. Степан. Как его?.. Ярошенко.

— Ярошенко?

— Он в нашем дворе жил!

— Вах, ушам не верю!

— Да, да! Его жена и дочь и теперь там, во флигеле, живут!

— Да вас ко мне сам господь бог послал! Стенай Ярошенко знаете какой человек был? Жена погубила.

— Как?

— Жить не давала, дышать не давала! Он поручения комитета выполнял, а эта маймунка, понимаешь, ревновала к каждой встречной. Степан веселый был, шутник, потому всем нравился, а она его выслеживала. Не мог он ей про все свои дела рассказывать — она дура была. Дошло до того, понимаешь, что она на исповеди все адреса попу перечислила, куда Степан часто ходил. Сама на другой день соседке в этом покаялась. Поп честный был, а может, понял только то, что она ревнивая, и не донес, куда обычно доносили, и все равно все явки пришлось поменять — сколько было хлопот и страхов. В девятьсот пятом году в декабре Степана арестовали во время забастовки. Через три дня ему как-то удалось освободиться. И уехал он. Я в Метехской тюрьме тогда сидел — стащил с лошади жандарма, и за это посадили. Сидел четыре месяца. Когда вышел, ребята сказали: «Реакция началась, уходим в подполье». — «А где Степан?» — «Степан под чужим именем послан во Владикавказ». Да-а-а… Вот так было дело. Степан, конечно, тоже людей у себя прятал. А может, и самому пришлось отсиживаться в подвале. Старуха не все вам говорит. Она, конечно, кое-что знала. Но тогда не болтала — боялась властен, а теперь ей неудобно: как ни крути, а он ее бросил за всякие подлости.

Было позднее утро. меня разбудил голос папы:

— В этом году, — говорил он в дядиной комнате, — арктическая навигация имеет более обширные задачи…

— Папочка! — крикнула я, вскочила, оделась. — При ехал! Папочка, как все хорошо! А знаешь, как мы веселились? Всю ночь! А какие тосты были, какие тосты! У Ламары брат служит в Бресте. Она встала и сказала: «Мы тут веселимся, а наши бойцы на границах не спят — охраняют нашу счастливую жизнь. Давайте выпьем за них!» Мы дружно встали и стоя выпили. Почему-то было грустно, грустно. Мы три раза сказали: «Клянемся беречь нашу Родину!» Папа!

А знаешь, кто был революционером в нашем дворе? Ярошенко!

— Вот это новость. А как узнали?

Я рассказала.

— Папа, мы Раньше думали, почему у нас тут нет героев? Мы их просто не видели! Оказывается, и отец Ламары, и дядя Резо были революционерами. Что же? Все, все боролись?

— Потому революция и победила.

— За революционеров мы тоже пили. Дядя Ило даже прослезился: «Не зря кровь проливали — достойная смена выросла». А на рассвете мы вышли в сад встречать солнце. Цвели ночные фиалки. Я никогда не видела, как они цветут. Какая прелесть!.. А небо!.. Сначала посветлело на востоке, вершины гор обрисовались тонюсеньким светящимся контуром, и вдруг брызнул первый, ослепительно яркий луч солнца. Папа! Мы очень счастливые, правда?

— Да.

— А сегодня в шесть часов вечера всей компанией идем на карнавал. Я оденусь цыганкой, мы с мамой уже сшили костюм. Буду разгуливать с гитарой и напевать романсы. Ой, дождаться вечера не могу!

Мы вышли в галерею. Там был Лева, он включил радиолу.

— Ты уже выспался?

— Представь себе, да. Как исполняется вот это па? — он неумело показал.

— Ты же, кроме вальса, ничего не признаешь.

— Ламара сказала, что будет танцевать со мной танго.

— А Милица Корьюс? Ну ладно, смотри.

Я показала.

— И все?

— Да.

Был солнечный день. Я стояла у раскрытого окна галереи. Через несколько часов вновь увижу Отара, и опять допоздна будем вместе. Сегодня, когда взошло солнце, все мы вышли из дома дяди Ило, взялись за руки и пошли вниз по середине улицы с песнями.

Отари у моих ворот задержался, заглянул в глаза:

— Не забудь эту ночь. Всегда помни, хорошо?

Нежась на солнце, я раздумывала над его словами.

Во дворе возник Робинзон. Глазам не поверила. Стоит под тутой, смотрит на меня и ухмыляется. Поманил пальцем. Я сбежала с лестницы.

— Абу заболел.

— Какой Абу? Ах да! Чем же он заболел?

— Любовью.

— А?

— Он в тебя влюбился так, что вах!

— А ты зачем пришел?

— Тебя видеть хочет.

Эта неожиданная и, главное, столь скорая «победа» развеселила и испугала — с воронцовскими шутить нельзя. А может, разыгрывают? Они же все время шутят, и не поймешь: правду говорят или дурачатся? Делать этому Робинзону нечего — из конца в конец города приперся.

— И что? Я должна немедленно мчаться? — попробовала отделаться шуткой.

— Нэ-эт… Зачем? Он сам здесь. — где?

— В овраге, с ребятами сидит. Какой будет ответ?

— Робинзон, ты просто… Скажи, шутишь?

— Какой шутишь? Человек всю ночь не спал, поход на озеро отменил. Вот как заболел. А где эта Надя?

— А что такое?

— Повидаться хочу. Ва, нельзя, что ли?

Я решила позвать на подмогу брата. Пусть как-то нейтрализует положение.

— Лева! — крикнула, притворившись беспечной. — Иди посмотри, кто к нам пришел!

— Тихо, — сказал Робинзон. — Зачем мне твой Лена? Выйди на улицу, свистну — адмирал подойдет.

— Нет.

— И это я должен передать Абу? Да он меня зарежет!

Я возмутилась: разве я дала повод надеяться? Я вообще старалась не смотреть на этого Абу. Что он вообразил?

Брат мой выскочил на балкон:

— А, добрый день, пират!

— Какой будет ответ? — шепнул Робинзон.

— Не выйду.

— Боишься?

— Чего мне бояться? — но сердце от страха сжалось.

— Абу сказал: «Или умру, или она».

А Лева, сбежав с лестницы, восхищался:

— Молодчина, что пришел! А где остальные?

— В овраге.

— Почему в овраге?

— Ее ждут, — кивнул на меня Робинзон.

— Зачем?

— Адмирал в нее влюбился.

— Так она же… — Лева весело взглянул на меня, не понял моего выразительного взгляда и ответил с предельной искренностью. — Она уже дружит с Отари. Так что, пусть ваш адмирал вылезает из оврага и идет сюда. У нее с Отари такая любовь, что по сравнению с любовью Ромео и Джульетты…