Владимир Сапожников - Счастливчик Лазарев

Врачи говорят совсем другое. Держится отец лишь «на улыбке»: у него богатырские нервы, но совсем швах с сосудами, с печенью, не говоря уже о сердце. «И год, и два может протянуть ваш отец, — сказал лечащий врач. — А может умереть завтра». Однако он же посоветовал не убирать из дома заводской телефон, чтобы окончательно не вырывать отца из привычной обстановки. Такие люди, сказал врач, не могут жить без нагрузки: «сгорают».

Странно, теперь Сурену отец нужен был даже больше, чем в студенческие московские годы, когда ежемесячные отцовские пятьдесят рублей были гарантией Суренова существования. В Москве он не чувствовал себя одиноким благодаря еженедельным письмам отца, дышавшим суховатой нежностью, пересыпанным шутливыми советами и доморощенными афоризмами. И сейчас ему приятно было спешить домой: отец ждал его, было интересно рассказать ему о прожитом дне. Умел отец искренне радоваться, неназойливо посоветовать, рассеять шуткой сомнение.

Очень, очень некстати нагрянула в их мужское семейство болезнь! Впрочем, едва ли она бывает когда-нибудь кстати…

Все разошлись, в лаборатории стояла та тишина, которая наступает, когда опустело все здание института, все его этажи, и Сурен вздрогнул, когда открылись резные дверцы ходиков и выскочившая кукушка прокуковала семь раз. Он тщательно записал сегодняшние данные, убрал на столе и, чувствуя, что у него светлеет на душе, переоделся в выходной пиджак. Завернул в целлофан букетик гвоздик — в обеденный перерыв купил Женьке, — сунул в верхний кармашек. Наконец-то она сдала экзамены, и сквозь заботы об отце пробивалась радость: вечером он увидит Женьку. Посещение дома Димовых всегда было праздником для Сурена. Даже в Москве он скучал по этому ласковому, почти родному дому.

Сурен набрал номер домашнего телефона. Отец подошел немедля. Ждал звонка. Сурен сказал, что забежит сначала в аптеку, потом заглянет по одному адресу, где кто-то продает облепиховое масло. Ходили слухи о чудодейственной силе облепихи, Сурен в них не верил, но, как сказал врач, вреда от дефицитного снадобья не предвидится, а польза может быть, хотя и маловероятная. Ну что ж, Сурен не хотел пренебрегать ни единым шансом поставить отца на ноги.

— …А потом к Димовым, пап, зайду.

— Передай Евгении привет. И Варваре Анатольевне. А ты знаешь, что я делаю?

— Изобретаешь философский камень?

— Нет, пеку блины. Мне принесли красной икры. Одна дама, мой верный боцман Маргарита Назаровна. Послушай, что я тебе скажу, сын. Купи-ка ты бутылку хорошего вина и пригласи в наш монастырь Евгению Павловну. Авось придет. На блины с кетовой икрой. И скажи, что хочет на нее взглянуть старый ловелас, поклонник блондинок. А зовут его, скажи, Иван Никитин.

— Я приглашу, пап, только…

— Не соблаговолят? Не посмеют! Али мы того не стоим? А если не соблаговолят, не обидимся. Мы люди не гордые.

Ну уж нет: гордые, и даже очень! Димовы не знают, что отец болен, Сурену было строжайше запрещено говорить им о его болезни. Так и не затухает между главами семейств наивная вендетта, и отец ретиво печется о фамильном достоинстве не хуже какого-нибудь кавказца.

Сурен хотел было позвонить Женьке, но передумал. Лучше позвонить позже, из автомата. Не хотелось сейчас же, сию минуту, узнать, что ее нет дома, что и сегодня она куда-нибудь, забыв об обещании ждать, убежала. Она может исчезнуть, даже если трижды пообещала ждать.

Женька моложе Сурена на семь лет — на пол-университета и аспирантуру, но она решительно не признает его старшинства. С того первого дня, когда их оставили в детской вдвоем, она привыкла помыкать Суреном, как будто он нанялся к ней в горничные. Старшие называли их в шутку женихом и невестой, а кто они на самом деле? Брат и сестра? Женька делилась с Суреном такими откровенностями, которые можно поведать лишь задушевной подруге. Это и укалывало Сурена, и трогало.

«Купи-ка ты бутылочку вина да пригласи Евгению Павловну!». Как всякая цельная натура, отец не признает нюансов. И Сурен радовался, что судьба свела его с таким чистым душой человеком. Отчим заменил ему родного отца, о котором Сурену ничего неизвестно, кроме наивного щебетания матери, что в молодости она вращалась в высоких артистических кругах. Заменил и ее, мать, упорхнувшую бог весть куда, может быть, в те же легендарные «высокие круги». К матери Сурен испытывал чувство признательности лишь за то, что она свела его с отчимом, фамилию которого он принял, настоящим сыном которого себя считал.

Отец не меньше Сурена радовался, что самостоятельная жизнь сына складывается удачно, и, радуясь, напутствовал:

— Полный вперед, сын! Огонь из всех орудий! Честолюбие в молодости — созидательная сила, а в старости — разврат.

Отец любил подобного рода афоризмы, но бывший офицер-артиллерист напирал на то, что в тактическом отношении следует действовать с открытым забралом: «Иду на вы!». И никаких гвоздей!

Красиво, но годится для кино и прочей изящной словесности. В мирном же коллективе, состоящем из разных людей, множества страстей и честолюбий, «иду на вы» покажется наглостью. Желать того же, что ты, могут и другие, и, открыв забрало, ты прослывешь всего лишь примитивным карьеристом, сделаешься предметом коридорных пересудов. Не велика победа! Если ты не гений, не Менделеев, иди к своей цели ровно, без лишнего шума, пианиссимо. Так все делают. Оторвись от массы, стань князем Святославом, тогда и делай широковещательные заявления, а пока лучше не пылить другим в глаза.

В жизненном обиходе молодого человека, делающего первые шаги, открытое забрало отнюдь не универсально. Что позволено Юпитеру… и так далее… Даже в объяснении с Женькой, которое предстоит Сурену в ближайшем будущем, оно не годится. Было бы нелепо заявить ей, что он больше не хочет оставаться подружкой-сестричкой, ее Личардой-Лепореллой, что это пережиток розовой юности, которая миновала. Женька была бы крепко удивлена, откройся он ей, что она играет главнейшую роль в его жизненных планах. Шутя, он называл ее в письмах «невеста моя», но Женька померла бы со смеху, сделай он ей вот так, с налета, предложение. А между тем…

Между тем еще первокурсником Сурен рассчитал восходящую спираль своей жизни на ближайшие пятнадцать лет. Он разделил их на три витка-цикла, или, как у драматургов, на три акта. Первый акт — самый длительный — завершен, и завершен в пределах заданных параметров: университет и аспирантура позади, кандидатская в кармане. Венчать этот акт должна необходимая Сурену должность руководителя сектора, работа над серьезной темой, а впереди маячила уже докторская и собственная лаборатория. Впрочем, это уже второй акт, с возвращением в Москву уже не «мальчиком», а «мужем», солидным человеком, ученым с именем, который не ищет места под луной, а которого это место само ищет. За пять, максимум шесть лет святого житья в Сибири надо набрать такой моральный вес, когда оттуда и отсюда делаются предложения, и тебе остается лишь выбирать среди них. И наконец действие третье — Москва, лаборатория в столичном НИИ, научные командировки в чужие столицы, конференции, доклады, общение с людьми крупными, отборными, большая работа, большая жизнь настоящего ученого, и спутницей в движении по этой спирали, подругой и женой Сурен видел только ее, Евгению Димову, и никого другого.