Энтони Бурден - О еде: cтрого конфиденциально. Записки из кулинарного подполья

— Задай суке корму, — произнес голос в трубке. — Задай корму, а то она сдохнет.

Звонил Адам.

Чего он от меня хотел? Что хотел сказать? Что он слишком пьян, слишком устал, слишком ленив, слишком занят своими жалкими личными делами, чтобы зайти и заправить свою закваску: тяжелую, пенящуюся, лезущую через край массу из перебродившего винограда, муки, воды, сахара и дрожжей, которая уже приподняла тяжелую крышку 35-галонного контейнера «Лексан» и выливается на рабочий стол.

— Адам, мы заняты! — проорал я.

— Скажи ему, я не буду этим заниматься, — вмешался Стивен. Он ждал этого звонка. — Скажи ему, что она умрет, если он не приволочет сюда свою задницу.

— Парень… у меня… обстоятельства. И я, вроде как… просто не могу. Окажи услугу. Я обещаю… завтра буду печь. Пожалуйста, задайте корму… этой суке.

— Что за дела? Что такое важное, что ты не можешь прийти? — спросил я, заранее зная, что услышу вранье.

— Понимаешь… меня выселяют из квартиры и я… вроде как должен быть здесь. Жду звонка своего адвоката, парень.

— Тебя вечно выселяют, Адам, — сказал я. — Еще что новенького?

— Да… да. Но в этот раз все серьезно, — простонал Адам. — Мне надо дождаться звонка адвоката, не то я пропал, понял?

— Какой адвокат, чтоб тебя, будет звонить в половине девятого в пятницу, Адам?

— Ну, он, собственно говоря, не адвокат. Он вроде как парень, который может мне помочь.

Я так и видел сцену на том конце провода: Адам Без Фамилии, психованный пекарь, один в своей вонючей квартирке в Верхнем Вест-Сайде, глаза в кучку после тридцати шести часов кокса и выпивки, двухдневная щетина, стоит в рубашке и без штанов среди россыпи порножурналов, пустых пакетов от китайской лапши, в телевизоре без звука мерцает канал «для взрослых», бросая голубоватый отблеск на банку мясных консервов «Динти Мур» у незастеленной кровати. Он нюхал кокаин, курил травку и пил водку из полугалонных бутылок «Вольфшмидт» или «Фляйшман» (если марка оказалась лучше, значит, он украл ее в ресторане), и теперь он без денег. У него не хватает на такси, а тащиться за двадцать кварталов пешком, чтобы «задать суке корму», ему лень, да и не по силам.

Я обдумал ситуацию, поглядывая то на 250-фунтовую массу опары, то на Стивена.

— Не буду! — повторил Стивен. (Голос у него от негодования становится высоким и писклявым.) — Скажи, пусть Винни сам сюда ползет! (Стивен всегда называет Адама — Винни. Не знаю почему. Может, это его настоящее имя.)

Я оставил Адама ждать.

— Я тебе помогу, — сказал я Стивену. — После того, как я его послушал, предпочитаю его не видеть. А тебе и правда хочется его видеть? В таком состоянии? Ты же его знаешь.

— Ладно-ладно. — Стивен что-то проворчал про себя, шлепая бифштекс на гриль. — Но это в последний раз. Скажи ему, в следующий раз я оставлю ее умирать. Выброшу на помойку. Мы можем и купить хлеб.

— Мы ее накормим, — сказал я Адаму.

Теперь мне предстояла борьба с неподъемно-тяжелой опарой, которую надо было выудить из «Лексана», по частям загрузить в большой миксер «Хобарт» и «подкормить» смесью теплой воды, свежей муки и дрожжей. Потом предстояло перегрузить все это обратно в «Лексан», взгромоздить его обратно на стол, прикрыть сверху противнем и мешками из-под картошки. Работа для двух человек: после нее моя чистая кухня заляпана мукой и лужами теста, которое к тому же остается под ногтями и липнет к подошвам. Но все лучше, чем видеть сейчас в кухне Адама Без Фамилии. Только не это!

Почему Бог, в премудрости своей, избрал Адама, чтобы наделить его величием?

Почему из всех созданий он выбрал громогласного, грязного, неопрятного, несносного, страдающего манией величия психа и сделал его Пекарем Божьей Милостью? Как случилось, что этот позор наемных работников, честных граждан и всего рода человеческого — этот беспаспортный необученный, неграмотный и немытый душевнобольной, побывавший (в среднем по десять минут) в каждой кухне Нью-Йорка, совершает чудеса с помощью горсти муки и воды?

А это, скажу я вам, настоящие чудеса, пусть я и тысячу раз мечтал увидеть Адама мертвым. Я воображал и даже обдумывал его убийство: как его рвут на части бешеные собаки, как хищная лисица выедает ему внутренности, как его приковывают к позорному столбу и бичуют цепями и колючей проволокой, прежде чем разорвать на части лошадьми, — но его хлеб и корочка пиццы просто божественны. Видеть, как его хлеб вынимают из печи, обонять его, этот утешительный, отрадный для души, возвышенный аромат дрожжевой благодати, ломать его, отрывать эту припорошенную мукой корочку над эфирной мякотью — это постижение истинного гения. Его деревенский хлеб — совершенное творение, расположение атомов, которое не воспроизвести ни Богу, ни человеку, радующее все чувства. Сезанн захотел бы написать их — но мог счесть себя недостойным этого труда.

Пусть Адам Без Фамилии — враг благовоспитанного общества, угроза безопасности всякой благополучной кухни и потенциальный серийный убийца, но этот человек — Пекарь! Он — савант-идиот, с которым Бог ведет серьезную, постоянную, интимную беседу. Я просто не в силах представить, что Он ему говорит — и насколько искажается послание при передаче.

Говорят, в старину крестоносцы, прежде чем отправиться на войну, задерживались в местном монастыре, где им дозволялось купить индульгенцию. Индульгенция, как мне представляется, была вроде оплаченной страховки, гарантирующей попадание на Небеса, и разговор велся примерно такой:

— Благослови меня, отец, ибо я собираюсь грешить. Я намерен насиловать, грабить и резать на всем пути через Южную Европу и Северную Африку, поминать всуе имя Господа, совершать содомский грех со всеми и каждым, грабить святыни ислама, убивать детей, женщин и скот и сваливать их дымящимися грудами… Ну и конечно, обычные солдатские делишки: выкалывать глаза, калечить, крушить и поджигать. Во что, падре, обойдутся мне все эти грешки?

— В новую крышу для ризницы, сын мой, и, пожалуй, в несколько ковров из тех мест. Как я понял, там, куда ты собрался, ткут отличные ковры… И, скажем, пятьдесят процентов прибыли в качестве десятины?

— Договорились.

— Ступай с миром, сын мой!

Адам расплачивается с Богом каждым противнем дрожжевого хлеба, который вынимает из печи; каждой хрустящей, ломкой, восхитительно зарумяненной пиццей. Это шутка, которую сыграл Господь над всеми нами. Особенно надо мной.

Я нанимал его три или четыре раза, увольнял и опять нанимал при самых разных обстоятельствах. Ему около тридцати, как мне кажется, хотя выглядит он старше. Он среднего роста, мягкие черные волосы поредели на макушке. У него грудь-бочонок, плечи и руки человека, годами месившего тесто. Глаза карие, но кажутся угольно-черными, одновременно угрожающими и жалобными, на лице несносного ребенка, мгновенно меняющем выражение от милой детской невинности до дикого безумия.