Элин Сакс - Не держит сердцевина. Записки о моей шизофрении

Через несколько месяцев, когда мы были в моей комнате с Питером и Сюзи, я опять испытала то состояние, которое меня охватило тогда, когда я была с Линдой. Совершенно неожиданно я бросила им вызов: «Я сделаю все, что вы мне скажете!» — прокричала я. «Попросите меня о чем угодно, и я это сделаю!»

Смеясь поначалу, они решили мне подыграть. «Спой песню», — попросил один из них.

Я пропела нечто из Битлз, фальшивя и переврав все слова. Моя аудитория была в восторге.

«Станцуй твист!» — сказала они. И я станцевала.

«Ну же, попросите меня сделать что угодно», — умоляла я. «Хотите, я сниму рубашку?» И я ее сняла.

Нервно глянув друг на друга, мои друзья начали понимать, что происходит что-то странное.

«Хотите, я закрякаю, как утка? Я могу крякать прямо как настоящая утка!». И я стала крякать.

«Хотите, я выпью целую упаковку аспирина?» — и я ее выпила.

Внезапно до меня дошло, как они на меня смотрели. Они были напуганы до смерти. И тут я тоже испугалась — внезапно я взглянула в лицо опасности того, что я сделала. Я побежала в ванную и быстро вызвала у себя рвоту, а потом не могла остановить дрожь, пробравшую меня от страха. Питер сразу же отвел меня в пункт первой помощи университетской больницы. Врачи были уверены, что это была попытка самоубийства.

«Нет, нет, — слабо возражала я, — я просто дурачилась. Это было глупо. Я уже в порядке, правда-правд а». Они хотели позвонить психиатру, но я заверила их, что в этом не было нужды, что со мной все было в порядке. В конце концов, нехотя, они позволили нам уйти. Потрясенная и слабая (и совершенно озадаченная собственным поведением), я вышла из больницы вместе с Питером, и мы оба попытались понять, что же произошло. Мы обсуждали это в течение многих дней, но постепенно чувства притупились, и происшедшее постепенно пожухло. Когда я иногда задумывалась об этом, то испытывала замешательство и тревогу. Что это было?

Каждое из этих происшествий было единичным случаем, кратким эпизодом, длившимся около часа, и я могла сама с собой справиться. Они были импульсивными, даже опасными. Все, до чего я смогла додуматься — только до того, что моя болезнь начинала постепенно проклевываться через оболочку — не могу подобрать другого слова — которая помогала и мне, и всем нам отделять реальность от нереального. В течение последующих нескольких лет эта оболочка будет полем борьбы — я буду неосознанно пытаться удерживать и укреплять ее, а моя болезнь будет пытаться так же упорно через нее прорваться.

В то же самое время, как мой разум стал подводить меня, он стал и источником огромного удовлетворения. Помимо узкого и разочаровывающего мира студенческого сообщества, где для меня не было места, я открыла для себя мир научных занятий — великих идей, высоких устремлений и людей (как преподавателей, так и студентов), для кого интеллектуальное любопытство было смыслом жизни. В частности, я открыла для себя философию. Я в нее влюбилась. К моей великой радости, я обнаружила, что она мне давалась. Я получала отличные оценки, мои однокурсники обращались ко мне, чтобы спросить мое мнение, а профессора приглашали меня в кабинеты обсудить предмет моего изучения, или продолжить разговор, начатый в классе.

Философия и психоз имеют между собой больше общего, чем многие люди (особенно философы) согласны признать. Сходство не в том, о чем вы, возможно, подумали — что философия и психоз не имеют никаких правил, и что вас волей-неволей бросает по всей вселенной. Напротив, каждый из них подчиняется строгим правилам. Штука в том, чтобы распознать, что это за правила, и в обоих случаях это расследование происходит исключительно внутри вашего разума. И хотя граница между креативностью и безумием тонка, как лезвие бритвы (что, к сожалению, было романтизировано), изучение и познание этого мира с разных сторон может привести к неожиданным и ярким открытиям.

Философия не только дала мне неожиданную радость в жизни, но она еще привнесла структуру, которую я сама не могла выстроить — как в мой разум, так и в мою повседневную жизнь. Точность материала и живой обмен мнениями между преподавателями и студентами на кафедре внесли порядок в мою жизнь. Внезапно у меня появились достижимые цели, ощущение продуктивности и целенаправленности, и реальные результаты, которые позволяли мне оценивать мой прогресс. Ко второму семестру первого курса мне позволили проходить курсы из программы магистратуры. Я окончила первый курс (как и последующие курсы в Вандербильте) на «отлично».

Летом после первого курса я вернулась домой в Майами со списком литературы, домашними заданиями по нескольким предметам и научно-исследовательской работой для следующего семестра. Но как только я оказалась вне Вандербильта, вдали от своих новых друзей и знакомых и структуры научной жизни, которая меня организовывала, я почти сразу же начала «спотыкаться». Я не испытывала радости по поводу летних каникул или возможности провести время с семьей или школьными друзьями, и несмотря на отличные оценки, я не испытывала никакой особенной гордости за свои достижения. Вместо этого я была мрачной, чувствовала себя неуверенной и странно опустошенной. Когда я занималась в одиночестве в своей комнате, или в тихой прохладе библиотеки, я обнаружила, что мне было трудно сосредоточиться. Ничто из того, что я написала, не было оригинальным или достаточно интересным, чтобы показать моим профессорам. Когда я просыпалась по утрам, мысль о том, что мне надо как-то пробраться через этот день, наполняла меня страхом. После нескольких недель таких мучений, я решила спросить родителей, не могла бы я с кем-нибудь об этом поговорить — может быть, с психотерапевтом, или с кем-нибудь, кто помог бы мне привести в порядок мой разум, и чтобы лето не прошло впустую. До этого момента я никогда не просила родителей о такого рода помощи (Центр был их идеей), и мне было немного неловко пытаться объяснить им, что мой разум просто никак не мог толком начать работать. Надо отдать им должное, они не расстроились, не запаниковали и не сказали мне «возьми себя в руки». Вместо этого они приняли меня всерьез и организовали встречу с их знакомой, психиатром по имени Карен. Она была известна тем, что отправляла людей домой после первой встречи с одним и тем же диагнозом: нет ничего, чего нельзя было бы исправить с помощью даже небольших изменений в стиле жизни. Вдобавок, она была фанатичным противником лекарств. По сути, она была широко известна как диссидент в своей профессии. Она написала книгу, которую я тут же нашла и прочитала.

Хотя я и попросила помочь мне, за то короткое время, что мы были с Карен, она не сказала мне ничего, что могло бы успокоить, подбодрить или просветить меня — наоборот, она напугала меня до смерти.