Мара Олтман - Тело дрянь. Донесения с фронта (и из тыла)

«Недостаточно иметь выбор, — заключила она. — Нужен также доступ. Доступ к безопасной и здоровой культуре, которая скажет нам: „Все в порядке, вас создала мать-природа — и вы прекрасны“».

Через несколько дней я получила письмо по электронной почте. Человек по имени Ник Каррас писал, что до него дошли слухи о моем расследовании, связанном с вульвами. Очевидно, мир защитников генитальной среды довольно узок, поэтому сплетни по нему распространяются как герпес в студенческой общаге. «Обязательно приходите посмотреть на проект „Лепестки“», — писал Каррас. Он обещал поделиться со мной тринадцатью годами исследований.

Ему удалось возбудить мое любопытство. На следующей неделе я явилась к Каррасу домой. На пороге меня встретил 65-летний мужчина в шортах карго, голубой рубашке в клетку и босиком. Мы прошли в хорошо освещенную полупустую комнату в глубине квартиры. Только два кресла с высокими спинками стояли у стены. На стене висели 24 обрамленные фотографии со снятыми крупным планом вульвами в тонах сепии.

Каррас указал на них рукой. «Это портал, — сказал он. — Именно оттуда приходят души. Это место силы, центр женственности. Это — всё. Поэтому вокруг нее так много споров — это самая важная деталь женского естества».

Усевшись в кресла, мы разглядывали складки кожи, образующие самую интимную часть женщины. По словам Карраса, всего он сделал 268 фотографий, из которых ни одна не похожа на другую. «Не может быть стандарта красоты, видите? — сказал он. — Каждая абсолютно уникальна».

Там были пухленькие вульвы, крошечные, волнистые, темные и светлые. Одна особенно привлекла мое внимание: половые губы у нее, подобно длинному шарфу, свободно развевались между ног.

Хотя художественные организации называли его извращенцем и не пускали выставляться в галереях, некоторые академики оказались достаточно продвинутыми, чтобы использовать фотографии Карраса в своих исследованиях. Голландские ученые установили, что студентки, которые видели эти фотографии, имеют более высокую самооценку по сравнению с теми, кто не видел. Знакомство с разнообразием, присущим каждой из нас, укрепило их уверенность в себе.

Мы с Каррасом разговаривали почти два часа, обсудив все подряд от его прошлых отношений и нудистских сообществ до брачных ритуалов у бабочек. Но что меня поразило больше всего, так это его восприятие мясистых вагин. Пока женщины избавляются от них за тысячи долларов, Каррас восхищается ими, называя «хозяйством» или «достоинством» — терминами, которыми обычно описывают мужские причиндалы. «Лично я люблю побольше, — сказал он. — Чтобы поиграть было с чем».

«И это приятно?»

«Не то слово, голова кругом!» — ответил он. Каррас подпер подбородок рукой, словно собирался читать философские трактаты на агоре в Афинах. «Не то чтобы маленькие менее приятны, нет, — сказал он, — но до чего классно, когда женщине настолько мила своя вульва, что она щеголяет ей — прямо как мужик, размахивающий прибором туда-сюда. Такой любит свои большие яйца. А если у женщины крупные половые губы, которые ей действительно нравятся… Черт, это что-то с чем-то».

Несколько дней спустя я шла по улице за обеденным тако и увидела идущего мне навстречу бездомного. Проходя мимо меня, он встал и указал пальцем на мои брюки-стрейч. Мне они очень нравятся: горстка ярких и сочных весенних цветов расползается по брючинам из коричневой ворсистой ткани. Кому-нибудь другому они могли бы показаться вычурными. Мужчина тоже был по-своему стильный и носил ярко-зеленое поло в жире и дырках. Я решила, что он остановился ради комплимента моим красочным и миловидным штанам. И когда уже произносила «спасибо» в ответ на то, что мне казалось неизбежным комплиментом, он поднял левую ногу и показал пальцем на свои штаны. «Верблюд», — сказал он. Потом прочистил горло и продолжил: «Слышали о верблюжьей лапке?» Должно быть, я посылала Вселенной знаки, потому что никогда еще лапка не занимала столько места в моей жизни. Все равно что прожить тридцать пять лет, не зная слова «галантерея», но стоило тебе его услышать, отныне оно доносится из каждого утюга и даже пятилетний племянник напевает его себе под нос. За тем исключением, что о лапке я слышала и прежде, а вместо племянника был бомж, которому не понравилось, как брюки обтягивают мое интимное место.

Пока я предавалась размышлениям, чувак хихикнул, опустил ногу и отправился восвояси.

Я посмотрела вслед удаляющемуся вразвалочку незнакомцу, затем на свой пах. Там не было ничего примечательного, лишь пара складок, которые при фантазии можно принять за пальцевые фаланги копытного. На секунду я задумалась, не принять ли какие-нибудь ответные меры — провести раскопки, так сказать, — но вместо этого пожала плечами и пошла дальше.

День не задался. Была вторая половина пятницы, 2009 год, и моя арендодательница, 70-летняя старушка с белыми кудрями, которая не носила ничего, кроме ночнушек до щиколоток, стояла под окном моей квартиры в Гринпойнте, Бруклин, и с сильным польским акцентом выкрикивала: «Мара! Мара!»

Она вытряхнула мой мусорный пакет на тротуар и тщательно классифицировала все содержимое. «Это, — крикнула она, подняв с земли пакет из-под молока, — не перерабатывать! Нет!»

Эта маленькая женщина с избытком энергии некогда сбежала из коммунистической Польши — и теперь направляла всю силу духа и инстинкт самосохранения на то, чтобы не дать мне запороть раздельный сбор мусора. Рухнув внезапно на четвереньки, она подползла к обрывку зубной нити: «Что это? — спросила она. — Нельзя класть сюда! Нельзя класть!»

На шум сбежалась небольшая толпа бородатых хипстеров во фланелевых рубашках, которые окружили и стали разглядывать мои отходы. Одна пустая коробочка из-под хумуса смотрелась еще нормально, но девять? Я задумалась над своими жизненными приоритетами. На работе сосредоточиться было невозможно. Как только я садилась обратно за стол, она снова кричала: «Мара!» После одного такого крика я увидела в ее руке пластиковую обертку от тампона — оказывается, их тоже нельзя перерабатывать. Я просто хотела помочь планете, но старушка смотрела на меня как на второе пришествие Сталина.

Для таких дней (дерьмовых, унизительных и совершенно контрпродуктивных) у меня был ритуал, позволявший вернуть происходящее в нужное русло, — донорская сдача крови.

К тому моменту я сдавала кровь уже десять лет, с семнадцати. Что бы ни происходило в моей жизни — расставание, проваленный экзамен, раздражение после бритья, — это всегда делало ее лучше. Донорство задним числом упрощало все мои проблемы, помещая их в более широкую перспективу. Благодаря этому я видела картину в целом. Внезапно я решала настоящие вопросы, вопросы жизни и смерти.