Лана Ланитова - Царство Прелюбодеев

– Ага, значит, все-таки убивец!

– Нет, катом [141] Кат (устар.) – то же, что палач. не был, и никого не прикорнал до смертушки, пытать – пытал, но без особого тщания – я до крови не гладен. Меня от нея мутить начинает, нутро выворачивает. Я же о ту пору только писарем и подвизался служити. Опричь трожды мне пришлось воров клеймить и ноздри рвать у осужденных на каторгу. Во время «Государевой светлость Опричнины» жил вместе со слугами государевыми в Александровской слободе. Пришлось вступить в «опричное войско» и присягнуть на верность царю. За свое тщание и радение произведен в окольничие, жалован вотчиной боярской. Но и опосля назначения я все больше как писарь на допросах и казнях сидел, а позже и списки казненных составлял для выправки «Переписных книг».

– Я может гисторию-то не шибко изучал, однако помню, учитель рассказывал о тех летах: что все опричники – звери лютые, варвары жестокие. Народу православного видимо-невидимо погубили, реки крови человечьей пустили. – Макар перешел на шепот, – одевались в темные кафтаны, а на конских хвостах песьи головы подвязывали и метлы. А самый коварный убивец был тот самый, присно словутный, Малюта Скуратов.

– Макар Тимофеевич, не все летописцы, да историки правду пишут. Иные брешут так, что аж уши заворачиваются. Однако знаком я был с Малютой… Настоящее имя его – Григорий Лукьянович Скуратов-Бельский. Истово сей муж истреблял крамолу, гнёздившуюся в Русской земле, особливо среди бояр.

– Знаем мы, как он ее истреблял, – проговорил Владимир, – Малюта с кромешниками совершал налёты на дворы опальных, отбирая жён и дочерей «на блуд» царю и его приближенным.

– Было дело, – Горохов опустил глаза. – Малюта прослути на всю землю росскую своим гладом зельным до похоти ярыжной и крови человечьей.

– А ты, что из себя писаря святого корчишь? Тебя-то за что сюда прислали? – полюбопытствовал Макар.

– Я еще когда в «Разбойном приказе» служил, то начальник мой, боярин Слепнин на допросах девиц и жен – а допрашивали их часто голяком, ну… то есть едёжу всю сымали – заметил мое рвение к таким делам. Бывало, задивуюсь как розгой какую тать молодую тазают или просто жену разбойника хвостают, так и о писарских делах забываю. А было мне по ту пору двадцать пять годков.

– Ого! Прямо как мне, – воскликнул Макар.

– А может, и невинную девицу драли? Так? – грозно спросил Махнев.

– И так бывало. Чего греха таить… Мучениям адским подвергались и невинные жены и девы. Особливо, когда я опричником служил – такого ужаса поглядал, что и баять неможно… Ежели кого за выю вешали, али голову рубали – то счастием для мученика считалось. А скоко людей на рожон посадили, скольких в теплине заживо смажили, в котлах сварили, четвертовали, кожу живьем содрали, на березах разорвали – не перечесть. А в походе супротив Новгорода, Иоан, издоляемый доносами и подозрениями, бо изради мужей новгородских вятших наипаче реки рудные пустил. Опосля ничтоже сумняшеся, пагубу устроили и в Твери, Клине, Торжке. Там-то Скуратов и зверствовал от души своей чОрной. Скажу вам как на духу: в Тверском Отрочем монастыре Малюта самолично задушил Митрополита Филиппа паче за то, что тот отказался сей кровавый поход на Новгородскую землю благословити. Так-то! Какой грех взял на душу. – Горохов помолчал, уныло глядя в пол. – За те грехи звериные оба – Иоан и Малюта, да еще кое-кто в нижних пределах до сих пор кару несут…

– А ты чего, видал их там? – голос Макара прозвучал хрипло, серые глаза смотрели с плохо скрываемым страхом.

– Нет, что-ты! Нам недозволительно без особого разрешения по пределам шастать, – голос Горохова дрожал. Он едва справился с волнением и продолжил: – А уж как ступил Иоан на землю Новгородскую в январе, так пошла «смертушка смертная». Бывали дни, когда число казненных до сотен доходило. Доподлинно знаю, потому, как к писчему ведомству отношение имел и все кропал яро. Я вам так скажу: всеми пытками вяще ведати зажига Малюта. Он, изверг лютый, дщерей девственных на кол отправлял, на веревы пенковые садил, тянути туда-обратно… Он и младенцев малых с матерями не жалел – вязаху накрепко, смажил живьем и в реку сбрасывал. Князей новгородских и бояр с житом жарил – смердение ото человечины паленой по всей округе облакым чОрним исходити – блевали многие с непривычки. Всех замученных и убитых в Волхов скидывал. Река кишмя кишела от тел кровавых. До февраля сия «Голгофа Новгородская» длилась… А сколько монастырей разрушили, посадских людей прикорнали… Потом в Псков подались, но Иоан знамение худое узрел. Говаривали также что юродивый один, Никола Псковский, смутил его речами дикими, что де царь росский, человечиной питается. Что с юродивого взять? Однако Иоан сильно полохнулся. Ажно конь под ним пал, абие он возвернулся в Московию. Но и там лютовать не перестал…

– Вот ты на нас страху-то нагнал, Федор Петрович! Одного не разумею: чего ты нам все про Иоана Грозного и про Малюту талдычишь? Ты о себе рассказывай. За что сам сюда попал – так и не говоришь. А то по твоим речениям, ты чуть ли не опальный летописец, случайный свидетель пагубных событий. А? – въедливо спросил Махнев.

– Я отвлекся… Вот тогда в «Разбойном приказе» и присмотрелись ко мне. Боярин Слепнин раздел одну девицу невинную – по наговору ее к нам отправили. Зельно лепая была девица та… Очеса долу опущены, ланиты смагой пышут, косы в десницу толщиной, выя лебяжья, уста сахарны. Она и роду вятшего была. Сряда на ней скарлатная, позументами, да лентами кумачовыми пробита, по приполу мяхкая рухледь соболья шла, ажно срачица из бебряни лажена. А наши ухари сначала припол ей высоко задрали – все телеса девственные обнажились. Хотели узлом сарафан на голове вязаху. А опосля передумали – и вовсе всю одёжу-то поскидали. Одна срачица рваная на полу и осталась. Как счас помню: стоит дева – сама не своя. Лядвея дланью прикрывает, и о персях медоточивых и раменах вершковых не забывает. Только как ей укрыться, ежели пять пар мужеских глаз на нее озойливо глядят. Один из мужей ошуюю стоит, за стегно крепко держит, другой – одесную… Да речи бестудные ей на уши баят. А она полошати, десницей тонкой упирается, слезами горшими обливается – пощады просит. Только какая уж тут пощада? А чрево-то у нее дрожит и влагою сочится, – Горохов нервно заерзал, зрачки темных глаз расширились, нодри шумно вдохнули воздух. – Слепнин, каналья приказал привязать ее передом к широкой лавке и побить плеточкой. Я знал, что плетка та не шибко больно и тазала. Девица кричала, но больше от студа несносного. А потом ее задом поставили и стегна согнули… Тут уж наши палачи и дознаватели поскидали портки и принарядились в очередь – невинности девичей лишати. А Слепнин и говорит: «Погодьте! А ты, дьяк, чего же робеешь? И ты скидай. Сейчас первым у нас пойдешь. Нечего мол, «чурбаном» сидеть. Пятнай и себя, аше други твои пятнали. А не то мы одни – грешнички, а ты праведник православный выискался?»