Уильям Ирвин - Матрица и философия. Добро пожаловать в пустыню реальности

Возникает искушение в стиле Канта заявить, что ошибка теорий заговора в какой-то степени аналогична «паралогизму чистого разума». Происходит путаница между двумя понятиями: подозрения (насчет воспринятого научного, социального или любого другого здравого смысла) как формальной методологической позиции и выставления этого подозрения как глобальной что-либо объясняющей теории.

С другой точки зрения Матрица также функционирует как «экран», отделяющий нас от Реального, делающий «пустыню реальности» выносимой. Тем не менее необходимо помнить радикальную двусмысленность лакановского Реального: оно не является последней референцией, которую нужно ограждать, укрощать и джентрифицировать фантазийным экраном. Реальное также и прежде всего само по себе экран – препятствие, которое искажает наше восприятие референции, реальности за стеклом.

По философским меркам, именно здесь проявляется разница между Кантом и Гегелем. Для Канта Реальное – ноуменальная (недоступная чувственному восприятию) единица, которую мы воспринимаем схематизированно через экран трансцендентальных категорий. Гегель, напротив, отрицает этот разрыв (к примеру, во введении в «Феноменологию»). Он вводит три понятия: когда экран встревает между нами и Реальным, он всегда порождает идею о чем-то В-себе, за экраном видимого, поэтому разрыв между видимостью и вещью В-себе всегда уже «для нас». Соответственно, если мы отбираем у Вещи искажение Экрана, то теряем саму Вещь (в религии смерть Иисуса – это смерть Бога в себе, а не только в его человеческом обличье). Поэтому для Лакана, который здесь соглашается с Гегелем, Вещь сама по себе – это наш взгляд, а не воспринимаемый объект. Возвращаясь к Матрице: Матрица сама по себе – это Реальное, искажающее наше восприятие реальности.

Нам может помочь отсылка к «Структурной антропологии» Клода Леви-Стросса. В его работе представлен анализ пространственного расположения построек у виннебаго, одного из племен Великих озер. Племя делится на две подгруппы: «те, кто сверху» и «те, кто снизу». После просьбы нарисовать на листе бумаги или на песке план деревни (положение строений в пространстве) мы получаем два абсолютно разных рисунка в зависимости от принадлежности человека к одной из подгрупп. Обе представляют деревню в виде круга, но одна из групп рисует внутри этого круга еще один круг домов в центре, и у нас получается два концентрических круга. Вторая группа делит круг на две части линией пополам. Члены первой группы (назовем ее консервативно-корпоративной) представляют деревню как кольцо строений, более-менее симметрично расположенных вокруг центра. Участники второй (назовем ее революционно-антагонистской) видят деревню как два отдельных скопления домов, разделенных невидимой чертой [95].

Главная мысль, которую хочет донести Леви-Стросс, в том, что этот пример ни в коем случае не должен склонять нас к культурному релятивизму, согласно которому восприятие социального пространства зависит от принадлежности наблюдателя к какой-либо из групп. Само разделение на два «относительных способа восприятия подразумевает тайную отсылку к некой константе – не объективной, «настоящей» планировке деревни, но к травмирующему первоисточнику, к глубинному противостоянию, который жители не могли обозначить, отследить, принять, «интернализировать». Это дисбаланс в социальных отношениях, который помешал им стабилизироваться в гармоничное единое целое.

Два восприятия плана деревни – это две взаимоисключающие попытки справиться с травмирующим противостоянием, залечить раны посредством изображения гармоничной символической структуры. Нужно ли упоминать, что так же дела обстоят с половыми различиями, что «мужское» и «женское» подобны двум расстановкам домов Леви-Стросса? И чтобы окончательно отбросить иллюзию о том, что наше «развитое» общество не функционирует по тем же принципам, вспомним разделение на правых и левых. Правые и левые ведут себя так же, как члены двух подгрупп виннебаго. Они не только занимают разные позиции в политическом пространстве, но и по-разному воспринимают само политическое пространство. Левые – как разделенный глубинным противостоянием круг, правые – как гармоничное общество, нарушаемое лишь вторжением чужаков из-за границы круга.

Но Леви-Стросс делает еще один немаловажный акцент. Две подгруппы по-прежнему принадлежат одному племени, живут в одной деревне, и это единение должно быть как-то символически отображено. Но как это единение возможно, если весь символизм и все социальные институты племени не нейтральны, а сверхдетерминированы фундаментальным конституционным противостоянием? На выручку приходит то, что Леви-Стросс остроумно называет «нулевым институтом», – пустое значение, в котором не заложено никакого смысла, так как оно обозначает лишь само наличие смысла в противовес его отсутствию. Институт, означающий лишь наличие института в противовес его отсутствию в ситуации досоциального хаоса.

Именно наличие нулевого института позволяет членам одного племени чувствовать принадлежность к племени. Тогда не является ли нулевой институт идеологическим по самой своей сути? Ведь это прямое воплощение идеологической функции обеспечения нейтрального всепокрывающего пространства, в котором нет социального противостояния и в котором все члены общества могут узнать себя. Разве борьба за гегемонию – не борьба за то, чтобы этот нулевой институт был определен, окрашен особым значением?

Приведем конкретный пример: разве современное определение нации не является таким социальным институтом, который возник в результате распада социальных связей в непосредственной семье или традиционных символических матрицах? В ходе модернизации социальные институты все меньше и меньше держались за традиции и все больше становились предметом договора [96] См.: Rastko Mocnik, Das ‘Subjekt, dem unterstellt wird zu glauben’ und die Nation als eine Null-Institution, in H. Boke, ed., Denk-Prozesse nach Althusser (Hamburg: Argument Verlag, 1994). . Важно отдельно упомянуть, что национальная идентичность воспринимается как «естественная» вещь хотя бы на самом начальном уровне – как принадлежность, заложенная «родной землей и кровью», в отличие от «искусственных принадлежностей (государство, профессия и т. д.). Институты традиционного общества служили «натурализованными» символическими сущностями (как институты, основанные на не подлежащих сомнению традициях). В момент, когда институты начали восприниматься как социальные артефакты, возникла потребность для «натурализованного» нулевого института, который бы служил нейтральной общей территорией.