Жан Ануй - Портки

Леон. Нужно заметить, что когда ты родился, я уже изменял твоей матери.

Тото. Нельзя открывать мне всего сразу, нахрапом! Я бунтарь, но, когда нужно судить других, я полон предрассудков. Не будешь же ты утверждать, что я не от моей собственной матери!

Леон. Не буду. В этом не может быть сомнений. Я видел, как ты появлялся. Тогда уже пошла мода приглашать отцов на мясокомбинат.

Тото. Значит, я не твой сын?

Леон. Это рабочая гипотеза. Однако твоя мать была мне безнадежно верна. Впрочем, не по совсем лестным для меня причинам. И у тебя, кстати, мой нос.

Тото (язвительно) . Хочешь забрать его обратно?

Леон (грустно) . Мерси. Моего мне достаточно. Что ж ты не спрашиваешь меня о причинах?

Тото. Смысл? Они вот-вот сами появятся. Чувствую, как ты горишь желанием высказаться. И, как обычно, наворотишь в три короба… я тебя знаю, по носу видно, шевелится…

Леон. И, тем не менее, это чистая правда! Я читал в научном журнале, что природа даёт наследника слабому. Мальчики родятся от изнурённых отцов.

Тото. И так как ты, несколько опрометчиво, мечтал о появлении сына, то стал морить себя голодом?

Леон. Нет. Несмотря на множество неприятностей в жизни, у меня всегда сохранялся прекрасный аппетит. Однажды, в целях противостоять твоей матери, которая зашла слишком далеко, я решил устроить голодовку протеста… однако мне удалось дотянуть только до третьего. Когда подали сыр [3] Вслед за аперитивом традиционный французский обед состоит из холодных закусок, основного горячего блюда, после чего подаются разнообразные сыры, за которыми следует десерт и кофе (Примеч. пер.) , я не смог устоять! Но уже тогда, помимо, разумеется, мимолётных приключений, у меня имелись две постоянные любовницы. Я, дорогой мой, в своё время был атлетом… горничная…

Тото. Уже?

Леон. Конечно, другая! Рыжая такая была, красуля. Каждое утро она приносила мне завтрак. Я работал в башенке с рассвета, там был мой кабинет. Она туда поднималась. Я всегда много работал!

Тото. Ты уже готовился в академики, выскочка?

Леон. Да, но меня приняли только с третьего раза. Я также был любовником прелестной комедиантки. Не назову её имени из приличия, она стала известна.

Тото. Избавь, пожалуйста, от твоих скабрезных подробностей. Я, как ни как, твой сын!

Леон (вздыхает) . Увы! Я был влюблён по уши! Если б ты увидел её теперь, то, конечно, засмеялся бы. Однако что поделаешь, малыш, прошлое! Я возился с ней все вечера напролёт, ты же знаешь, что это значит?

Тото. Короче! Цифры мне не нужны, они всегда врут.

Леон (мечтательно) . И, тем не менее, какое славное было время! Теперь я могу в этом признаться, мой мальчик…

Тото (твёрдо) . Нет, папа, ты не можешь мне ни в чём признаваться. И падение твоих показателей меня совершенно не интересует. Короче?

Леон. Короче, возвращаюсь я как-то домой из театра, утомлённый…

Тото. Театр — это опасно… можно войти в роль.

Леон (с плутовским видом) . Нет, я предпринял все предосторожности. Было жарко, твоя мать спала на животе. Тогда она была ещё весьма аппетитна. Я был, дорогой мой, без сил… и даже не предполагал, что ещё способен на что бы то ни было. Однако, дорогой мой, однако!

Тото (бледный, безжалостно кричит, хватая отца за грудки) . Однако я отказываюсь быть зачатым таким омерзительным образом, подлец!

Леон (гнусно смеясь) . Что ты хочешь, мой мальчик, я поставил себя в ситуацию, предполагаемую наукой, я был без сил! Таким именно образом ты и родился — вопреки законам генетики.

Тото (вне себя, тряся отца) . Развалина! Старпёр сраный! Выкладывай свои академические, со скрипом! (Он набрасывается на отца.) Пальцы на ногах расставлять бессмысленно — не удержишь! Ты так и остался слабаком, тряпка несчастная! К тому же ты дашь мне немедленно десять тысяч, у меня ни гроша!

Леон (стараясь сохранить достоинство) . Невозможно! У меня руки связаны.

Тото. Вот именно. Я знаю, где ты бабки прячешь, жила консервативная, грязный фашист! Прошу покорно. Я возьму двадцать и оставлю тебе бумажку, чтобы ты покуражился, когда мама тебя отвяжет… если она тебя отвяжет! Вот видишь, не такой уж я и плохой, как рассказывают!

Леон (глядя на сына, который надел его лаковые туфли и положил в карман деньги, говорит с болью и слезами в голосе) . Ты меня не любишь… малыш?

Тото (холодно глядя на него) . Интересно, что ты чувствуешь, когда это говоришь?

Больше не взглянув на отца, Тото выходит. Оставшись один, Леон вздыхает .

Леон. Неизбежно, моя вина! Я не достаточно им занимался. Я должен был послужить ему примером. Но, каким примером? (Он опять зовёт, как котят.) Кс-кс-кс… кс-кс-кс… кс-кс-кс! Идите, мои зубастенькие! Идите мои угрызения! Вам есть, что погрызть! Не все сразу, обжоры эдакие, всем хватит! (Болезненно размышляет некоторое время, потом искренне, с рассудительностью.) И, тем не менее, в глубине души я был носителем нравственности! Достаточно почитать, что я написал. Перечитайте «Фигаро», мою хронику… откупорьте, наконец, шампанского бутылку. Я пачками получаю письма… из бретонской глубинки, Конталя, люди мне пишут толпами… «Продолжайте, м'сье! Вы ведёте праведную борьбу! Нужно, чтобы Франция осталась чистой… чтобы Франция осталась Францией!» Порнография, меркантильность, понимаешь, американизм и мрачное падение в пропасть… кто всегда с этим боролся? Одна даже написала… «Продолжайте, сударь, ваше перо разит, как копьё… станьте нашим Эс-Вэ Георгием, попирающим дракона!» Я всегда защищал семью, вот именно, интеграл морали, долг! В каждой строке (десять франков за строчку!), не опасаясь ударов! Имел неприятности с Министерством Абортов, которое выставило мою хронику травмирующей кандидаток на прерывание беременности. Правительство оказало давление на «Фигаро», требуя, чтобы моя компания прекратилась, ибо она пошатнула общественную мораль. Именно это мне, видимо, и стоило Нобелевской премии! (Восклицает.) Впрочем, я отказался бы от неё, как Сартр, но по противоположным причинам! Во всяком случае, если б и принял чек, то ни в коем случае не поехал бы лично в Стокгольм для его получения, отправил бы туда моего издателя. Мало кто из литераторов может так высоко нести голову, чьё прошлое было таким незапятнанным, как моё. Я был героем Сопротивления. Во время оккупации я работал под псевдонимом! Какие же претензии ко мне предъявляются? (Гордо кричит в пустой комнате.) Я требую, чтобы мне ответили! (По понятным причинам никто не отвечает; он усмехается.) Ваше молчание вопиет! Это признание! (Он улыбается с презрением.) Переспал с горничной? Вот моя социальная позиция! Если бы я был любовником какой-нибудь артистки, как все остальные, не сказали бы ничего. Нашли бы такое поведение вполне столичным.