Франсуаза Саган - Сиреневое платье Валентины

Действующие лица:

Валентина— дальняя родственница Мари

Серж— сын Мари, художник

Мари

Лоранс— девушка Сержа

Мэтр Флер— нотариус

Оракул— мажордом

Жан Лу— муж Валентины, кинематографист

Номер в довольно дешевой гостинице две постели. Одна дверь выходит в коридор, другая — в соседнюю комнату.

Входят Серж и Валентина. Ему двадцать пять, ей тридцать семь лет. Он несет чемодан, Сделав два шага, она останавливается.

Валентина (весело). Но здесь прелестно!.. Какой вид!..

Серж. На крыши.

Валентина. Крыши — это очень красиво. Они бывают синие, розовые… Париж отсюда похож на Рим. А вам не нравятся крыши?

Серж. Конечно, нравятся. Как и набережные и лица. Как все, что хочется рисовать.

Валентина. Да, правда. Мари говорила мне, что вы художник. Вернее… хотели бы им быть.

Серж. Вы правильно подметили: хотел бы.

Валентина. Согласитесь, как нелепо: десять лет я не видела своего любимого племянника, и все, о чем я могу его спросить: «Вы любите рисовать»?

Серж. Почему «любимого»? Значит, у вас есть нелюбимые?

Валентина (удивленно). Но…

Серж. Разве кроме меня у вас есть еще племянники?

Валентина. Нет, но это не мешает мне вас любить. (Смеется.)

Серж. Вам не мешает, а меня обязывает. Мне кажется, ваша кровать вот эта. Шкаф — вот. Когда моя мать вернется после своего ежедневного устрашающего визита к нотариусу, она поможет вам устроиться.

Валентина. Почему — устрашающего?

Серж. Потому что она его запугивает до смерти. Что может поделать бедняга, если мой отец скончался, не приведя в порядок ни своих чувств, ни своих капиталов? Вы ее знаете лучше меня: каждое утро, как только она открывает глаза, у нее руки чешутся выцарапать глаза нотариусу.

Валентина. Я всегда ею восхищалась.

Серж. Вы этим можете восхищаться?

Валентина (пока он говорит, достает из чемодана три цветка, ставит в стакан для полоскания зубов. Живо реагируя на его слова). Разумеется. Энергия восхитительная вещь. Я говорю об этом с полным незнанием дела. Хотя на протяжении всей моей жизни для меня это был огромный камень преткновения. Еще в школе: «недостаточно энергична. Не старается. Способна на большее». Потом на танцевальных вечерах мнение матерей: «могла бы добиться большего», И в конце концов, даже муж, в самом интимном — «способна на большее, не старается». (Смеется.) Я вас шокирую.

Серж. Не знаю.

Валентина. На всякий случай, извините, пожалуйста. Мне не удается… как бы сказать… словом, есть в жизни вещи, над которыми смеюсь только я. Не то чтобы я улавливала какие-то подтексты, боже упаси, или ассоциации, смешные только для меня одной, но жизнь, в ее самых обычных проявлениях, часто мне кажется забавной и нелепой, в то время как другие этого совсем не находят. Не знаю, смогу ли я перемениться.

Серж. Вы не хотите чего-нибудь выпить?

Валентина. А здесь можно заказать, чтобы принесли в номер?

Серж. Нет. Но я могу сходить…

Валентина. Нет, нет. Ненавижу утруждать молодых людей. Насколько меня забавляет, когда вокруг меня суетится какой-нибудь старичок на террасе в Булонском лесу, на столько мне кажется недопустимым поднять с места молодого человека, одного из этих тяжеловесных мыслителей, полных дум, грозных замыслов, экстравагантных желаний. Вот он сидит, погрузившись в кресло, размышляя о жизни, воображая себе ее как, например, помещение, которое надо заполнить мебелью, или… Я таких видела — сотни! У мужа, он продюсер. Кинематографисты! Ох, они!..

Серж. Неподъемные.

Валентина. да. Я, наверно, слишком много говорю. А вы где спите?

Серж. Там. (Указывает на дверь в смежную комнату.) Тут же, за этой дверью. Если мама будет на вас нападать, сразу что-нибудь кидайте, туфлю, например… И я тут как тут. (В первый раз улыбается.) Мне иногда удается нагнать на нее страху.

Валентина. На Мари?.. Вы меня удивляете! Мы вместе прожили пятнадцать лет, у тети Андре, словом, у нашей общей старенькой тети, о которой вы, конечно, слышали… да? Так я могла напугать Мари только… в ее воображении.

Серж. Как это?

Валентина. Понимаете, что касается лягушек, улиток, засунутых в чулки, привидений в ванной она была в сто раз сильнее меня. То есть, она была хладнокровнее, что ли… ей были непонятны мои страхи, вы улавливаете мою мысль? Я же, например, если мне каким-то чудом удавалось поймать ежа, тут же представляла себе, как Мари об него укалывается, пугается, и меня бросало в дрожь. Я не могла выдержать. Словом, я ставила себя на ее место.

Серж. А теперь?

Валентина. А теперь у меня нет ежа, мой мальчик. (Смеется.)

Серж. Так как же это все-таки — в воображении?

Валентина. Я рассказывала ей, какой ужас я испытывала, когда ставила себя на ее место, рассказывала ей о том страхе, который переживала за нее, о том, до какой степе ни она, в моем воображении, могла испугаться моего ежа. В реальной жизни она бы его просто схватила и выбросила в окно, но в конце концов я ее так убеждала, что она начинала чувствовать себя на моем месте — то есть, на своем. Боже мой, так о чем мы говорили?

Серж. О ежах.

Валентина. Что за тема? Знаете, мой муж обожает темы. Он говорит, что я не знаю, что такое тема. Он говорит, что я не умею поддержать разговор. Но, в конце концов, поддерживать нужно того, кто сам не держится на ногах. Но! Но… Если разговор… или кто-нибудь другой… падает к вашим ногам — и бог свидетель, к моим падали часто, не будете же вы сразу ставить его на место, не так ли? Должно быть мгновение, передышка, когда разговор замирает, теряет силы, ловит ртом воздух и сердце разрывается от жалости. (Заразительно смеется, Серж — тоже.)

Серж. Я вас представлял себе иной.

Валентина. Не верьте первому впечатлению, К счастью для вас или к несчастью, но я всегда! неизбежно! в конце концов становлюсь такой, какой меня хотят видеть.

Серж. Это уже кое-что.

Валентина. Что Вы этим хотите сказать?

Серж. Можно вообще никогда не стать не только таким, каким тебя хотят видеть другие, но даже самим собой.

Валентина (смеясь). О!.. Самим собой!

Серж. Что значит — о!.. самим собой!?