Пять в яблочко

— Вот ты, Артюшка, предположим, избач, то есть культпросвет. А я? Имеешь ты понятие, кто есть я? Ну ясно. Как вы можете представлять о моей персоне? — горько усмехнулся Иванюк. — Темнота вы, вот кто…

— Небось, в отпуск, Степа — а? — спросил мужик Камыш.

— Фактично! На законном основании и согласно уставу внутренней и караульной службы Рекака-а. Ежели я желаю повидать свое провинциальное захолустье, заявляюсь до высшего командира и даю форменный рапорт: «Так и так, товарищ командарм, разрешите получить самовольную отлучку на столько-то ден», так и далее…

— И дает?

— Точка в точку. Как ты, говорит, у меня, товарищ Иванюк, примерный красноармеец, то жалую вам в 24 момента самовольную отлучку на пять дней. Только, — говорит, — срочно-спешно ворочайтесь и занимайте ваше почетное место на губе.

— То ись, как же это самое на губе?

— А очень просто, — весело сказал Иванюк. — Губа у нас такая есть. А как вы народ темный, то могу расшифровать: Губернская управления будущих атделькомов. Во!

Иванюк вытер с лица пот и гордо уселся на лавку.

— Значит, командиром будешь, Степа? — ласково спросила Нюша и покраснела.

— Обязательно. Безо всякого снисхождения! Ответственный пост и никаких гвоздей! Потому, примерному красноармейцу можно до главкома дойти. Во! В двадцать четыре момента.

Но тут Иванюк умолк. Из темного угла избы (не видать было) вышел отпускной красноармеец Пономарев и сказал коротко и ясно:

— Ты языком не бреши. Как есть ты самовольник и наводишь туман, то позор таким бойцам. А насчет ответственной должности верно. Перед судом ответишь. Факт!..

— Рыбников! Вы вчера в самовольную отлучку уходили?

— Нет, товарищ командир, не в самовольную, — мне Даша из соседнего дома велела притти.

— Ванюха, почему это приемный покой называется околотком?

— Потому что там частенько симулянты околачиваются.

— Степанов, ты веришь в приметы?

— Верю.

— Почему?

— Да как же не верить!.. Ушел я в самовольную отлучку, познакомился с девицей одной, зашел к ней в гости, а над дверью у нее написано: «мастерская нарядов». Потом как вернулся в часть, так сразу и напоролся на 5 нарядов.

— Вы говорите, что не можете отбывать военной службы, потому что вы левша?

— Так точно, товарищ доктор — на обе руки!

— Что ж ты в околоток не идешь? Ведь собирался?

— Да там врач сегодня не тот… он таких больных не любит. Лекарство от вашей болезни, — говорит, — близко.

— Где же?

— Да на «губе» — говорит…

— Так что, товарищ командир, в отпуск бы мне недельки на две: дома несчастье случилось…

— Какое же несчастье?

— Большое несчастье, товарищ командир: мать, отец, жена, брат, сестра, дядя, племянник — все при смерти. И у меня — зубы смешались…

— Да, это большое несчастье. Но как же так сразу все вдруг заболели?

— А я не знаю, товарищ командир: я им писал, чтобы заболели мать и отец, а они все сразу!..

— Врач. — У вас глаза больны от напряжения. Не читайте по вечерам…

— Чиркин. — Это можно. Потому как мы — неграмотные…

— Петров! Почему вы не доложили мне о вашей самовольной отлучке в город?

— А я знал, что вы сами об этом у меня спросите, товарищ старшина.

Вы, может, думаете, что я — какой-нибудь несознательный элемент?

Спросите любого, — всякий скажет, что Хомяков первый насчет всякой там примерности, и ежели в годовщину Красной армии подарок получил не я, а Соколов — будто это он примерный, — так тут, можно сказать, одна злая судьба моя и несчастные случаи.

Конечно, ежели вы спросите у командира нашего 2-го взвода, он вам, может, и не скажет, потому что зуб на меня имеет. Но спросите, к примеру, Мишку Степанова или Сашку Стулова… И они вам скажут, что Степан Хомяков — первый примерный.

Только вот судьба моя разнесчастная такая. Разные печальные случаи меня одолели.

При чем тут я, ежели табуретки никуда не годятся?! Они, хоша, верно, новые, но никакой в них крепости нету. Ну, сел я на нее (на то она сделана, чтобы садиться), сел, а у ней перекладина, знаете, и сломалась.

При чем тут я? Должен был я сесть, раз командир говорит «садитесь», аль нет?

А потом он меня же в работу взял:

— Что, — говорит, — табуретки-то для того и сделаны, чтобы ломать их?

Я ему: — Товарищ, — говорю, — командир взвода, сама она сломалась, я не при чем.

А он: — Сама не сломается, ежели вы не сломаете. Ребята, между прочим, ржут, курицыны дети:

— Он, мол, верхом на табуретку, — говорят, — сел и ногами о перекладину уперся — вроде как на стремена…

И врут все, потому я ногами чуть-чуть, самую малость дотронулся. Можно сказать, совсем не тронул. Тут час такой пришел, чтобы сломаться этой табуретке, — она и сломалась.

А командир говорит: — Вы не бережете народного достояния, товарищ Хомяков, это, — говорит, — несознательность…

Вот тут и поглядите… Хомяков говорит, — несознательный. Да кого хотите спросите… Сашку там Стулова или Мишку Степанова — всякий скажет… Ясно, что ни за что я пострадал.

Потом у меня случай приключился со стеклом. Ну, я виноват что ли, что оно разбилось? Я себе чистил спокойно винтовку, и больше ничего. Почистил, штык надел — все, как полагается. Хотел уже итти, как вдруг винтовка у меня в руках скользнула, прыгнула и — ба-бах по стеклу!

Стекло, конечно, нежное существо, разбилось.

Но при чем здесь я? А ведь опять влетело. На поверке вечером перед строем читали-читали, читали-читали, аж слушать обрыдло. И чего только тут ни говорили! И про ботинки, будто грязные они у меня, и про книгу, что в библиотеке брал, и про шинель, что дырки у меня на ей, и про табуретку вспомнили, и про стекло, и еще до чорта разного барахла напоминали. И все кончилось опять выговором за то, что не берегу я народного достояния. И напрасно все это говорили — потому не разобравши дела!

Перво-наперво — касательно ботинок. Как же это я достояние не берегу? Пуще глазу своего охраняю! Ежели каждый день ботинки мазать — сколько мази уйдет! А ведь она денег стоит. Я и не трачу ее, стало быть, берегу это самое достояние. Опять же о книге. Об этом уж просто зря говорили — потому, разве можно, чтобы книжку прочитать, и чтобы она такая же осталась, как была? Ясно дело, — порвется! Ежели бы не рвались книжки, так все были бы новыми, а то, вишь, в библиотеке сколько старых книжек!

Вот про шинель… Не разобравшись делом, говорят не берегу, дырки в ней обнаружены. А при чем я, ежели эти дырки прогорели?! Чай, ведь шинель-то не железная. Прогоришь, ежели на тебя угли упадут. Я сидел и грелся, — только и всего. Вообще можно сказать, понапрасну меня перед строй выводили. Я, так сказать, ни телом, ни духом невинен… Зря лишь на меня наговаривают…