Михаил Айзенштадт-Железнов - Другая жизнь и берег дальний

Крупская.Туган-Барановские.

Ленин.Я же это и сказал.

Крупская.Пойдем прогуляться.

Ленин.Пойдем. Как только я закончу чтение Бернштейна. Я напишу ответ ему, Мартову и Болван-Тарановскому.

Крупская.Сколько времени тебе на это потребуется, Володя?

Ленин.Две недели. Может быть, чуть больше. Скажем, около трех недель. Понимаешь, нам надо приготовиться к съезду в Минске.

Крупская.(Со слезами в голосе). Володя, Володя!

Ленин погружается в чтение, ничего не слышит.

Крупская(вздыхает). Володя, сейчас ровно месяц со дня нашей свадьбы. Целый месяц! Тридцать дней!

Ленин.Неужели уже тридцать дней? Как быстро время летит! Понимаешь, если я обстоятельнее разработаю тезис о проблемах внутреннего рынка, у меня получится недурной анализ экономического строя России. Необходимо разгромить теоретические ошибки народников по вопросу о внутреннем рынке и развитии капитализма в России. Садись, Надя, я тебе разовью свою теорию.

Крупская.Володя, я решила поехать в Вятку.

Ленин.В Вятку? Кто там?

Крупская.Мартов.

Ленин.Если ты увидишь Мартова, скажи ему, что он заблуждается по поводу роли германского пролетариата в строительстве люксембургского хозяйства.

Почти немедленно по своем приезде в Америку я решил как можно скорее вернуться в Старый свет.

Я понял, что допустил непростительную ошибку. Я понял, что Америка не для меня, что в ней я никогда не уживусь. Я был убежден, что в этой стране я всегда буду чувствовать себя чужим. Чем скорее я отсюда выберусь, тем будет лучше для меня. И, несомненно, для Америки.

Задержка была только в деньгах. Мне нужно было заработать достаточно денег, чтобы оплатить обратный проезд в милую, благословенную Европу. В Европу, которая так хорошо меня понимает и которую я так хорошо понимаю.

Это было в середине двадцатых годов.

Я все еще здесь.

Я не уехал отсюда, не вернулся в Европу. И вряд ли когда-либо вернусь. Откровенно говоря, я никуда не хочу уезжать из Америки. Я ее очень люблю.

Я не могу себе представить другого места на земном шаре, где я бы себя так хорошо чувствовал, как в Америке.

У меня нет никакого желания делать праздные догадки о том, как бы я поступил, если бы в России вдруг произошел переворот и она превратилась бы в свободную демократию. Возможно, что я, не теряя ни минуты времени, помчался бы туда. А возможно, что и нет. Я слишком стар, чтобы срываться с насиженного места. Тут моя вторая родина.

И я ее очень люблю.

Порой мне кажется, что я люблю Америку сильнее, чем ее любят сами американцы. Это вполне понятно. Человек всегда больше ценит богатства, которые он приобрел собственным трудом, нежели богатства, доставшиеся ему по наследству. Американцы родились в свободной стране. Они принимают за должное то, что мне кажется высочайшим идеалом.

Правда, громко выражать чувство любви к Америке мне далеко не всегда удается. Когда я начинаю разглагольствовать о замечательных качествах этой страны, друзья-эмигранты отворачиваются от меня с насмешливой улыбочкой. А на американцев мои излияния навевают смертельную скуку.

В Америке не принято восторгаться Америкой.

Однако, мой американский патриотизм пришел не сразу. Мне пришлось здесь много пережить и много испытать, чтобы наконец почувствовать свою необыкновенную привязанность к Америке.

Когда я приехал в Соединенные Штаты, здесь не было иностранцев. Были только иммигранты. Между иностранцами и иммигрантами — огромная разница.

Мы бежали из России в разные страны. Бежали в Турцию, во Францию, в Англию, в Германию, в другие места. Принимали нас везде не особенно гостеприимно. Ни в одной стране мы не пользовались правами и привилегиями ее граждан. Власти большинства европейских государств неохотно выдавали нам, российским беженцам, разрешение на право работать. Нам жилось очень плохо.

Но никто не смотрел на нас свысока. Мы все были иностранцами.

В Америке мы стали иммигрантами.

Иностранцев иногда не любят, но всегда уважают.

Иммигрантов никогда не любят и никогда не уважают.

Американцы имели особое представление об иммигрантах: нищие, ободранные, изголодавшиеся люди, приехавшие в Америку в третьем классе. Большеглазые изможденные женщины в косынках, с младенцами ка руках. Бородатые мужчины в высоких сапогах и мальчуганы — тоже в высоких сапогах, но без бород.

Когда французы, или турки, или персы, или немцы, или представители других народностей, с которыми нас сталкивала беспощадная судьба, нас не понимали, они сокрушенно пожимали плечами и говорили:

— Что же вы хотите от иностранцев?

Когда американцы нас не понимали, они презрительно пожимали плечами и говорили:

— Что же вы хотите от зеленых иммигрантов?

Иностранцы не страдают от чувства неполноценности. У иммигрантов оно в избытке.

Первые пять лет в Америке я был занят исключительно борьбой за сохранение своего самоуважения. Мне надо было непременно доказать американцам, что я нисколько не хуже их.

Но как мог я это доказать американцам, когда я с превеликим трудом изъяснялся на их языке?

За эти пять лет я испробовал немало профессий. Был судомоем в дешевом ресторане, работал на конфетной фабрике, был помощником шофера на грузовике мебельного магазина, был поденщиком на ферме, был подмастерьем у маляра.

В свободное от работы время я писал стихи. Русские стихи.

Для американцев это было неубедительно.

Я носил котелок, серые гетры, пенсне. Курил папиросы из длинного мундштука. Никогда не выходил на улицу без трости с набалдашником, который издали мог сойти за золотой. В своем воображении я казался себе олицетворением европейского аристократа. Американцам я, несомненно, казался смешным.

Я постоянно изображал из себя кого-то, кем я на самом деле никогда не был.

Мы все это делали.

Мы из кожи лезли вон, чтобы внушить американцам, что до приезда сюда мы были важными лицами и вращались в самом изысканном светском обществе.

Этим и объясняется обилие среди нашей эмиграции всякого рода самозванцев: генералов, адмиралов, графов, князей, великих князей. До бегства из России генералы были штабс-капитанами, адмиралы были лейтенантами, а графы, князья и великие князья были простыми смертными, которые научились изысканно целовать дамам ручки.

Я сам одно время серьезно подумывал о том, чтобы стать великим князем. Но после здравого раздумья, я от этого намерения отказался. Дело в том, что я не вышел ростом. Глядя на меня, никакой американец не поверил бы, что я великий князь.